Генри Миллер, "Сексус"

<…>
 В творце-художнике есть что-то общее с героем. Хотя он действует совсем на другому поприще, он тоже верит, что предлагает решение проблем. Но его триумфы — мнимые. После свершения каждого великого дела перед государственным деятелем, воителем, поэтом или философом жизнь предстаёт всё в том же загадочном обличье. Сказано, что счастливейшие народы из тех, у которых нет истории. Тот же, кто имеет историю, кто историю творит, лишь подчёркивает своей деятельностью бесплодность великих подвигов. В конечном счёте он исчезает так же бесследно, как и тот, кто просто жил и радовался.
 Творческая личность (в борении со своей средой) должна испытывать радость, которая уравновешивает, если не превосходит, муки самовыражения. Художник, говорим мы, живёт в своей работе. Но этот уникальный способ очень зависит от индивидуальности. Только в той мере, в какой художник постигает разнообразие жизни, её щедрость, он может сказать, что живёт в своём произведении. Если такого постижения нет, то не имеет смысла и не даёт никакого преимущества замена живой реальности на воображаемую жизнь. Каждый, кто сремится подняться над повседневным мельтешением, делает это не только в надежде расширить или углубить свой жизненный опыт, но и просто начать жить. Только так борьба художника приобретает смысл. Взгляни под этим углом зрения — и разница между успехом и поражением стирается. Вот это и постигает в пути каждый большой художник: процесс, в который он вовлечён, даёт жизни другое измерение; идентифицируя себя с этим процессом, он расширяет жизнь. А раз так, то подстерегающая его, готовая над ним восторжествовать смерть отодвигается в сторону, он защищён от неё. И он понимает наконец, что великую загадку никогда не разгадаешь, она включена в твою подлинную суть. Сам стань частью тайны, прими её в себя и живи с ней. В этом приятии в себя и заключается решение: искусство — не эгоистические выверты интеллекта. Через искусство, кроме того, усиливается в конце концов контакт с реальностью: вот какое великое открытие совершает художник. Здесь всё игра и выдумка, здесь нет твёрдой опоры для метания стрел, рассеивающих миазмы глупости, алчности и невежества. Мир не надо приводить в порядок: мир сам по себе воплощённый порядок. Это нам надо привести себя в согласие с этим порядком, надо понять, что мировой порядок противопоставлен тем благоизмышленным порядочкам, которые нам так хочется ему навязать. Мы стремимся к власти, чтобы утвердить добро, истину, красоту, но добиться её мы можем только путём разрушения одного другим. Это счастье, что у нас нет силы. Перво-наперво мы должны приобрести способность провидения, а потом научиться выдержке и терпению. До тех пор, пока мы будем покорно признавать, что есть взгляд зорче нашего, пока будем хранить почтение и веру в высшие авторитеты, слепые будут поводырями слепых. Люди, верящие тому, что усердием и мозгами можно преодолеть всё, тем более оказываются обескураженными донкихотским и непредвиденным поворотом событий. Это те, кто вечно разочарован, не в состоянии упрекнуть своих божков или самого Бога, они оборачиваются к своим собратьям, в бессильной ярости оглашая воздух пыстыми словесами: «Предательство! Глупость!» — и прочим, и тому подобным.
<…>

Генри Миллер, "Сексус"

<…>
 Бывает время, когда идеи порабощают человека, когда он становится жалкой жертвой чужой воли, чужого разума. Это происходит, так сказать, в периоды деперсонализации, когда борющиеся в нём «я» как бы отклеиваются друг от друга. Обычно к идеям не очень-то восприимчивы: идеи возникают и исчезают, их принимают и отбрасывают, надевают, как рубашки, и стаскивают, как грязные носки. Но в периоды кризисов, когда разум дробится и крошится, как алмаз под ударами сокрушительного молота, эти невинные плоды мечтательного разума западают и оседают в расщелинах мозга, начинается незаметный процесс инфильтрации и возникают определённые и бесповоротные изменения личности. Внешне никакого резкого изменения нет, человек не меняет вдруг своих манер, напротив, он ведёт себя ещё более «нормально», чем прежде. Эта кажущаяся нормальность всё больше и больше становится покровительственной, маскировочной окраской. Постепенно от маскировки внешней он переходит к маскировке внутренней. С каждым кризисом, однако, он всё основательнее осознаёт перемену… Нет, не перемену, скорее, усиление каких-то глубоко запрятанных в нём свойств. И теперь, когда он закрывает глаза, он может увидеть себя. Он не смотрит больше сквозь маску. Точнее говоря, он видит без помощи органов зрения. Видение без зрения, осязание неосязаемого, слияние зрительного и звукового образов, сердцевинный узелок паутины. Сюда стремятся те, кто избегает грубого взаимопроникновения чувств; здесь слышны обертоны осторожного узнавания друг друга, обретения сияющей трепещущей гармонии. Нет здесь ни обиходных речей, ни чётко очерченных граней.
 Тонущий корабль погружается медленно: верхушки мачт, мачты, бортовой такелаж. На океанском ложе смерти обескровленный остов украшается жемчужинами, неумолимо начинается жизнь анатомическая. То, что было кораблём, превращается в безымянное и уже несокрушимое ничто.

[…]

 Люди, как и корабли, тонут снова и снова. Только память спасает их от бесследного рассеивания в пространстве. Поэты вяжут стихи, и петли этого вязания — соломинки, брошенные погружающемуся в небытие человеку. Призраки карабкаются по мокрым трапам, бормочут что-то на тарабарском наречии, срываются в головокружительном падении, твердят числа, даты, факты имена; они — то облачко, то поток, то снова облачко. Мозг не может уследить за изменяющимися изменениями; в мозгу ничего нет, ничего не происходит, только ржавеют и снашиваются клетки. Но в разуме беспрестанно создаются, рушатся, соединяются, разъединяются и обретают гармонию целые миры, не поддающиеся классификации, определению, уподоблению. Идеи — неразрушимые элементы Вселенной Разума — образуют драгоценные созвездия духовного мира. Мы движемся в орбитах этих звёзд: свободно — если следуем их замысловатым чертежам, через силу и принуждённо — если пробуем подчинить их себе. Всё, что вовне, — лишь проекция лучей, испускаемых машиной сознания. Творение — вечное действо, совершающееся на линии границ двух миров. Оно спонтанно и закономерно, послушно закону. Мы отходим от зеркала, поднимается занавес. Séance permanente¹. Лишь безумцы исключаются из этого действа. Те, кто, как говорится, «потерял разум». Для них так и не кончается их сон. Они остаются стоять перед зеркалом и крепко спят с открытыми глазами; их тени заколочены в гробах памяти. Их звёзды сплющиваются в то, что Гюго называл «ослепительным зверинцем солнц, превращённых в пуделей и ньюфаундлендов Необъятного».
<…>

¹ Непрерывное действие (фр.).

Люди, помогите весне победить зиму!

Изредка и дебилизм бывает настолько откровенен, что нельзя не улыбнуться. Вот и сейчас, уважаемые радиослушатели, когда зима наконец вступила в свои права, мы можем получить немного удовольствия от творения неизвестного автора. Звучит оно следующим образом:

СРОЧНО ПОМОГИТЕ! Люди, помогите весне победить зиму! Пожалуйста, жрите снег! Отошли это сообщение 20 своим друзьям, ведь только объединившись все вместе, мы сожрём его быстрее.
P.S.: Жёлтый снег не жрите.

Всё-таки курватость чьих-то извилин не дошла до нуля, что не может не радовать. Автору привет!

В гостях у Кота Бегемота в «Нехорошей квартирке»

<<
 Тут Стёпа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, давно не вытираемом ленивой Груней, отчётливо увидел какого-то странного субъекта — длинного, как жердь, и в пенсне. А тот отразился и тотчас пропал. Стёпа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале прошёл здоровеннейший чёрный кот и также пропал.
 У Стёпы оборвалось сердце, он пошатнулся.
 «Что же это такое? — подумал он, — уж не схожу ли я с ума? Откуда ж эти отражения?!» — он заглянул в переднюю и испуганно закричал:
 — Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то ещё с ним??
 — Не беспокойтесь, Степан Богданович, — отозвался голос, но не Грунин, а гостя из спальни, — кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, я услал её в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы давно уже не даёте ей отпуска.
 Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Стёпа решил, что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.
 Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден: усы-пёрышки, стёклышко пенсне поблёскивает, а другого стёклышка нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно — жутких размеров чёрный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.
 Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Стёпы.
 «Вот как, оказывается, сходят с ума!» — подумал он и ухватился за притолоку.
 — Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? — осведомился Воланд у лязгающего зубами Стёпы, — а между тем удивляться нечему. Это моя свита.
 Тут кот выпил водки, и Стёпина рука поползла по притолоке вниз.
>>

Наш экскурсовод Алексей

На Патриарших прудах

 Были на Патриарших, стояли у скамейки, на которой предположительно сидели Берлиоз и Бездомный душным летним вечером, последним в жизни Берлиоза. Промёрзли так, что фотоаппарат стал давать снимки в синих тонах, и двинулись на квартиру.
 Музей — коммунальная многокомнатная квартира на 4-м этаже, под крышей, и если бы не злой дядя-охранник на входе, можно было представить себя в настоящей коммуналке, разве что мебели в комнатах маловато, да на комодах вместо слоников фотографии и печатные машинки. Музей совсем недавно получил звание официального, но туда по-прежнему бесплатный вход для любого желающего. На входе большая стеклянная бутыль "На масло Аннушке" принимает подаяния в любой валюте.

Кухня

Человек со взглядом заговорщика — Алексей Цветков

 Алексей — наш провожатый и экскурсовод — показал комнату Булгакова, где рассказал про все прелести коммунальной жизни, отеческую любовь к жильцам квартхоза и домуправа, все примечательные события, имевшие место в квартире в годы жизни писателя и запечатлённые им в рассказе «Самогонное озеро». Вообще второй раз за месяц мне везёт с гидом (первый — в Греции), Алексей рассказывал интересно, с любовью к предмету и долгими отступлениями от темы :-) . Вечер закончился халявным чаем с кексами в отдельной комнате спецобслуживания, где бывалые поклонники Булгакова завели свои увлекательные для неподготовленного уха салонные разговоры обо всём на свете.

Объёмная картина Булгакова с основными персонажами и местами действия в романе

 В одной из комнат расположена [не такая уж] маленькая экспозиция рисунков Нади Рушевой, как бы сказали сейчас, культовой фигуры шестидесятых. Всего 17 лет и около 10 тысяч работ, и красивых работ. Одна из серий посвящена "Мастеру и Маргарите".
 Короче, я как относился нейтрально к этому произведению, так и вышел оттуда, не подцепив вирус булгаковской «чертовщинки», однако услышать о жизни писателя, посмотреть вблизи вещи того времени (никаких цепочек и сигнализаций, трогай что хочешь, только аккуратно) и побывать в кругу людей, которые в концу двухчасовой экскурсии становятся друзьями, было очень интересно. Советую всем.

Греция, окт. 2007г.

Фотографии тут: 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27 октября.
Описание тура тут.

 Не без приключений. В самолёте рядом сидела девушка от одного турагентства, летящая в Афины по работе. Ну естественно знакомство: спрашиваю первый, не знает ли она, каков размер страховой выплаты семье в случае гибели в авиакатастрофе. А она уже успела принять «Мартини», чтобы не было так страшно лететь. Её лицо сказало мне о многом. Дальше пили вместе, на выходе в Афинах уже было весело. У неё куда-то делся багаж, пока его ждали, мои уже успели отъехать от аэропорта. Хорошо, что в вестибюле был ещё один представитель конторы, позвонил им, вернулись, хвала богам.
 Гостиница шик, окна на бассейн, у входа среди прочих российский флаг, значит ждали :-) .

 На следующий день катались по островам Эгина, Порос и Гидра. Толпа туристов на корабле, япошки, итальяшки, галдящие немцы; побратался с одним поляком, фотографировали друг друга на палубе. Вечером обещали трёхбальный «шторм», так что на каждом острове были максимум по 40 минут, никакого удовольствия, да ещё гид издевался, вон, мол, ослики стоят, за несколько драхм можно по городу покататься. Драхма кстати равна евро, не хотят греки от старого названия отказываться. На корабле был обед и тупая развлекательная программа, парень с девушкой исполняли куски традиционных танцев, совсем понемногу, но это хоть было красиво, а потом вышел какой-то переодетый в бабу мужик и веселил народ тупыми песнями и плясками. Вечером ветер-таки усилился, верхняя палуба очистилась от инородцев и можно было спокойно посидеть, поглазеть на море. В городе пошёл прогуляться по району. Иду по тротуару шириной 0,5 м, подъезжает машина с четырьмя людьми, и сидящая рядом с водителем тётка через окно начинает на меня орать, размахивая рукой :-) . Так ничего и не понял, сказал, что I don't speak Greek, English only, развернулся и ушёл. Что за дела?
 Видели Коринфский канал. На глаз километра полтора-два, на деле более шести. Мостик через него метров сорок длиной, всё такое миниатюрное, на «канал» не тянет.
 В Микенах прекрасные постройки дворцов и оборонительные сооружения на холме, вернее то, что от них осталось. С холма замечательный вид на долину, по небу ещё тучки ходили, солнце пробивалось сквозь облака, здорово! На вершине сильный ветер в лицо, вот так вот взмахнуть руками и полететь. Секунд 10 полёта было бы! Это место, где буквально чувствуешь дух древности, тех смелых и сильных людей, которые могли жить и воевать, любить, обманывать и убивать открыто, по-настоящему, честно, без нынешней задолбавшей политкорректности. Яйцеобразная «гробница царя Агамемнона» (форма изнутри, а сама она вырублена в склоне холма и выложена изнутри камнем) с такой акустикой, что с одного края люди шёпотом разговаривают, а с другого слышно, как будто они рядом стоят.
 В Эпидавре пожары подошли вплотную к комплексу строений (охраняется ЮНЕСКО как мировое наследие), где была лечебница бога врачевания Асклепия, которого римляне потом переименовали в Эскулапа. Офигительный театр на 14 тыс. мест, сохранился прекрасно! Стоят части современной сцены, вот бы побывать на псевдодревнем представлении. Лечение там было своеобразное. Обычные дары богам, жертвоприношение чёрного барана. На ночь страждущего заворачивали в шкуру этого барана и заводили в здание-лабиринт, где перепуганный болезный сквозь лай собак и шипение змей слышал голос Асклепия, который нашёптывал ему на ухо способ выздоровления. Наряду с театром это было психолечение.
 Олимпия, снова большой комплекс храмов, где сейчас ведутся раскопки. Чуть от группы не отстал, пока бегал всё снимать. Под кустом там оставил куколку русской бабочки, взятой с подмосковной дачи.
 Первый панорамный вид на огромную долину, "зелёное море" миллиона оливковых деревьев в Дельфах. Сам городок типа Васюков из "12 стульев", в километре от которого целый комплекс древних строений, греческих и затем римских вперемежку. Там стоит "Пуп земли" — захотел чего-то сильно-сильно, положил руку, загадал желание. Кастальский источник: 3 глотка на счастье, после 6 возникает желание писать стихи, а после 9 — никто за тебя не отвечает, либо получаешь всё, либо всё теряешь. И вдобавок возникает дар предвидения недалёкого будущего. Один из известных храмов в честь Аполлона. Там в древности оракулы предсказывали будущее, и делали это сначала один день в году, пока заказов не стало слишком много; этот день потом стал считаться днём рождения Аполлона. Тут я не ожидал такого подвоха. 7 февраля! День рождения бога! Теперь понятно, в кого я такой красивый уродился :-)) !
 Там же в Дельфах есть однодневный маршрут в горы, ходит любой желающий на свой страх и риск, тропа помечена. Было бы время!
 Был удивлён, что у нас, по крайней мере все на работе, не знают про "висящие в воздухе" монастыри Метеоры. Прямо на острых пиках скал было построено четыре десятка монастырей, но до наших дней сохранилось около 15 действующих; один женский, остальные мужские. Тут мало что расскажешь, надо фотографии смотреть. У гида была шутка: пустил по автобусу бумагу, где против своей фамилии надо было поставить признак, как ты хочешь забираться в монастыри — по верёвочной лестнице или в сетке, и фотографии приложил. Часок ехали молча, думали над тем, что мы ещё молоды и рано помирать. Наконец он оборачивается и мягко так говорит в микрофон: «шутка!». Пару лет назад он тоже так пошутил с одной группой, но по неопытности сделал это за день до поездки в Метеоры. На следующий день ему на мобильный звонок из его фирмы, мол с ума ты там сошёл, людей по лестницам на скалы гонять?! Оказывается, одна истеричка позвонила в Москву в своё турагентство, типа, я на такое не подписывалась и никуда не полезу. Из Москвы позвонили в Салоники в главную контору фирмы и высказали всё, что думают. И уже из фирмы звонят гиду и высказывают все ругательные слова, существующие в греческом. Пришлось извиняться.
 Возвращались в Афины через Фермопилы, где те самые 300 спартанцев упрямились с персидской армией Ксеркса. На самом деле лаконианцев (спартанцев) было около 700 вместе и их подручными, 300 афинян и ещё до тысячи воинов из других мест, да и проход между морем и сушей был неширок. На месте есть памятник этой исторической битве и самому царю Леониду. Вся равнина была раньше внутренним морем, а после одного из землетрясений окружающие горы раскололись и вода ушла в Саронический залив. Теперь на этой равнине что в землю не брось, всё прорастает, такая плодородная почва. Сажают хлопок, зерновые, фрукты.
 В самих Афинах конечно Акрополь, хотя музеи на территории были закрыты на реконструкцию и перевод экспозиции в другое здание. На холме вавилонское столпотворение, красиво, но античное настроение как-то не приходило. Второй холм, Эрехтейон, является обзорным, там мегадорогой ресторан и смотровая площадка. Ночной вид города!
 Вечером поехали на мыс Сунион, самую южную точку Аттики. Закаты там, не побоюсь этого слова, охуенные. Храм в честь Посейдона прекрасен, хотя остались только все боковые колонны. Такое место нельзя держать в запустении, надо возобновить богослужения, резать овец и курить фимиам. Посейдон и Зевс благоволили нам всю неделю, проливая дождь только ночами и не волнуя моря понапрасну. Опять же, фотографии скажут больше.

 Купались редко, экскурсия проходила галопом по городам, пару раз останавливались у побережья пообедать и искупаться на часик.
 У них не принято пить чай, даже в отелях, где 90% европейцы. На десерт подают мороженое или фрукты, так что за горячий чай приходилось биться.
 Ещё традиция, не знаю, насколько реальная. Боги должны всегда слышать людей, восхваляющих их, даже когда те (люди) под землёй. Не знаю уж, где могли «под землёй» находиться люди до того, как научились рыть туннели в скалах, но наш гид заставлял нас аплодировать при проезде их на автобусе. Некоторые жаловались, мол привыкнешь, а дома в метро тоже аплодировать придётся?
 Экскурсовод у нас был знатный, историю знает наизусть, рассказывает интересно и с прибаутками, большая благодарность парню. Родом из Ташкента, давным-давно приехал на историческую родину, прекрасно знает оба языка. Приколист тот ещё, сколько случаев из своей жизни рассказал.
 Москва была в тумане, вылет задержали на 4 с лишним часа, ждали борт из дома. Прилетели в Домодедово в 2 часа ночи, электричек нет, метро не работает, здорово! Да ещё в эту ночь переводили время на час назад, так что пока все спали ещё один час в тёплых постелях, мы ковыряли в носу и вдыхали запахи казахских носков :-) . Это ещё что, некоторые рейсы держали уже трое суток, вот кому было развлечение.
 В общем Греция хороша, если не мчаться по дорогам, а проводить денёк в понравившемся месте, что и надо будет сделать в следующий раз.

 Да здравствует Зевс, Посейдон, Аполлон, все нимфы лесные и сатиры рогатые! Привет козлоногому Пану!

Генри Миллер, "Нексус"

<…>
 Так, переходя мысленно от одной вещи к другой — восхитительные Traumerei!¹ — я наконец задумался над захватывающей проблемой — началом книги. Зная только начало, можно многое понять. Как не похожи друг на друга первые страницы великих книг! Одни авторы, как огромные хищные птицы, постоянно кружат над своим творением, отбрасывая на него густые, рваные тени. Другие, подобно художнику, накладывают поначалу еле заметные мазки, подчиняясь скорее интуиции, нежели конкретному замыслу, — точность таких мазков чувствуешь лишь позже. Есть и такие, что берут тебя за руку и, словно во сне, водят вокруг да около своей фантазии и только постепенно, как бы дразня, приоткрывают над ней завесу. Некоторые ведут себя так, будто сидят в сигнальной вышке: они испытывают острое наслаждение, работая с переключателями, мигая светом; композиция их произведений чёткая и смелая, словно сложилась не в голове художника, а прочерчена множеством путей, по которым спешат к конечной цели поезда. Другие, находясь то ли в состоянии помешательства, то ли галлюцинаций и бреда, начинают повествование наобум — с грубых окриков, явзительных выпадов или просто ругательств, они излагают мысли не на страницах, а как бы сквозь них и ведут себя как потерявшие управление машины. Но как бы не отличались друг от друга все эти, такие разные, способы заговорить о главном, они выявляют личность автора, а не отработанную технику. То, как писатель начинает книгу, под стать тому, как он ходит или говорит, как относится к жизни, как в ответственный момент собирается с мужеством или прячет страхи. Одни писатели уже с самого начала ясно видят всю книгу до конца, другие бредут ощупью, каждая строка — молчаливая мольба о следующей. Какая мука приподнимать завесу! Какой риск обнажать то, что таится под ней! Никто, даже самый великий, не знает, что суждено ему на этот раз явить очам обывателя. В таком деле всякое может случиться. Похоже, когда берёшь перо, то вызываешь духов. Да, именно духов! Эти таинственные сущности, эти космические ферменты, присутствующие в каждом семени и определяющие структурный и эстетический облик каждого цветка, каждого растения, каждого дерева, каждой вселенной. Сила, идущая изнутри. Вечно бродящие дрожжи, обеспечивающие закон и порядок.

[…]

 Неожиданно меня охватил приступ вдохновения — как не раз бывало, когда я отправлялся с бесконечными поручениями из нашей швейной мастерской. Я писал — но только в уме.
 Страница за страницей, одна другой лучше! Закрыв глаза, я откинулся на стуле, прислушиваясь к музыке, доносящейся из самых глубин моего подсознания. Что за книга получалась! И если она не моя, то чья? Я был в экстазе. И в то же время опечален, унижен, раздавлен. Зачем нужны эти невидимые помощники? Ради удовольствия утонуть в океане творчества? Ведь с пером в руке, сознательно, я не произведу на свет ни одной такой мысли! Всё, под чем я подпишусь, будет второстепенным, незначительным, лепетом идиота, пытающегося рассказать о трепетном полёте бабочки… А как всё-такие приятно сознавать, что есть существо, подобное бабочке!
 Представьте себе, что всё это богатство первозданного бытия должно быть смешано — а только это придаст тексту настоящий вкус! — с подлинными мелочами жизни, с вечно повторяющейся драмой маленького человека, чьи страдания и мечты кажутся, даже смертному, чем-то вроде монотонного гула ветряной мельницы, работающей в безжалостном космосе. Заурядные и великие — что их разделяет? Всего несколько дюймов. Александр Великий, умирающий от банального воспаления лёгких в захолустном уголке Азии; Цезарь, несмотря на всё своё величие, оказавшийся смертным (что без труда смогли доказать предатели); Блейк, распевавший песни на смертном одре; Дамиан, испустивший на дыбе вопль, разрывающий уши… Что всё это значит и для кого? Сократ, вынужденный терпеть ворчливую жену, святой, которого преследуют несчастья, пророк, вымазанный в смоле и вывалянный в перьях… Доколе? Всё это льёт воду на мельницу историков и летописцев: му́ка для детей и хлеб для учителей. А писатель, пьяный от вдохновения, бредёт себе, пошатываясь, по миру и рассказывает свою историю, он живёт, дышит, пользуется уважением или лишён его. Ну и роль! Господи, помоги нам!
<…>

¹ мечтания (нем.).

Генри Миллер, "Нексус"

<…>
 Настоящего любовника, думал я, человека, умеющего глубоко любить, никогда не обманет и не предаст товарищ по несчастью. Этим двум дружественным душам не пристало бояться друг друга. Только страх женщины, её сомнения ставят под угрозу их отношения. Она никак не может уразуметь, что со стороны любящих её мужчин не может быть даже тени обмана или предательства. Так же как не может понять, что именно её женская тяга ко лжи объединяет мужчин так крепко, что побеждает даже инстинкт собственника и позволяет разделить то, что они никогда не согласились бы делить, не завладей ими такая страсть. Испытавший её мужчина обречён на полное подчинение. А вызвавшая такое чувство женщина, чтобы удержать его, должна быть самой собой и воздержаться от обмана: ведь взывают к святая святых её души. Отвечая на такое чувство, душа её будет расти.
 А что, если объект недостоин обожания? Мужчины, которых одолевают такие сомнения, встречаются редко. Чаще сомнения посещают ту, что вызвала эту редкую и возвышенную любовь. И здесь виновата не только её женская природа, но и отсутствие некой духовной субстанции, которое обнаруживается лишь при этом испытании. Такие создания, особенно если они наделены исключительной красотой, даже не представляют, какой силы чувства могут вызвать: ведь сами они знают лишь зов плоти. Настоящей трагедией для нашего героического любовника становятся утрата иллюзий, горестное разочарование, когда он осознаёт, что красота, хотя и является неотъемлемым свойством души, присутствует у возлюбленной только в чертах лица и изгибах тела.
<…>

Генри Миллер, "Нексус"

<…>
 — Я хочу сказать, что у современного человека нет надежды на будущее. Нас обманули — во всём обманули. Достоевский искал пути выхода из кризиса, но все они перекрыты. Это был вождь в самом глубоком смысле этого слова. Он перебирал разные варианты, останавливаясь на тех, где виделись хоть какие-то, пусть и небезопасные, перспективы, и пришёл к выводу, что для человечества — в его настоящем виде — будущего нет. И в конце концов нашёл прибежище в Боге.
 — Не совсем похоже на того Достоевского, которого я знаю, — сказал я. — Слишком уж безысходно.
 — Вовсе нет. Скорее реалистично, в духе «сверхчеловека». Достоевский, конечно, не мог верить в тот загробный мир, о котором твердит церковь. Все религии предлагают нам подслащённую пилюлю. Они хотят, чтобы люди проглотили то, чего не в силах принять. Смерть. Человек никогда не примирится с её неизбежностью, никогда не успокоится… Но я отвлёкся. Достоевский понимал, что пока человеку грозит гибель, тот не примет безоговорочно жизнь. Он был глубоко убеждён в том, что человек может жить вечно, пожелай он того всем сердцем, всем своим существом. Причин для смерти нет, совсем нет. Мы умираем потому, что теряем веру в жизнь, боимся отдаться её полностью… Эта мысль возвращает меня в настоящее время, в сегодняшнюю жизнь. Разве всё наше существование не есть лишь пролог к смерти? Отчаянными попытками сохранить себя, сберечь всё, сотворённое нами, мы только навлекаем на себя смерть. Мы не отдаёмся жизни — мы боремся со смертью. Это не означает, что нами утрачена вера в Бога — просто мы не верим в самоё жизнь. Жить опасно — согласно Ницше, жить нагим и бесстыдным. Говоря другими словами, надо верить в жизнь и перестать бороться с призраками, зовущимися смертью, болезнью, грехом, страхом и т.д. Мир фантомов! Именно такой мир мы создали. Возьмите хоть военных, всё время кричащих о враге. Священники постоянно твердят о грехе и вечных муках. Юристы — о преступлении и наказании. Врачи — о болезни и смерти. А взять наших педагогов, этих олухов, повторяющих как попугаи прописные истины, они не способны воспринять никакую идею, если та не находится в обращении сотню, а то и тысячу лет. Что уж говорить о сильных мира сего — там, наверху, обосновались самые бесчестные, самые лицемерные, самые запутавшиеся и напрочь лишённые воображения людские экземпляры. Вот вы говорите, что озабочены судьбой человека. Удивительно, что человечество сумело сохранить хотя бы иллюзию свободы. Как я уже говорил, все ходы перекрыты — куда бы вы не направились. Но каждая стена, каждый барьер, каждое препятствие на пути — наших рук дело. Не надо всё валить на Бога, дьявола или случай. Пока мы бьёмся над своими проблемами, Создатель дремлет. Он позволил нам лишить себя всего, кроме разума. Именно в разуме нашла последнее прибежище жизненная сила. Всё проанализировано и разложено по полочкам. Возможно, теперь сама пустота жизни обретёт значение и предоставит материал для анализа.
<…>

Генри Миллер, "Нексус"

<…>
 А вот этого уже никто, кроме Бердяева, не смог бы написать: «Отношение Достоевского ко злу было глубоко антиномично. И сложность этого отношения заставляет некоторых сомневаться в том, что это отношение было христианским… Зло есть зло… Зло должно быть изобличено в своём ничтожестве и должно сгореть… Но зло есть также путь человека, трагический путь его, судьба свободного, опыт, который может также обогатить человека, возвеси его на высшую ступень… Но когда тот, кто идёт путём зла, кто переживает опыт зла, начинает думать, что зло его обогащает, что зло есть лишь момент добра, момент его восхождения, он падает ещё ниже, разлагается и погибает, отрезывает себе путь к обогащению и восхождению. Только изобличение зла, только великое страдание от зла может поднять человека на большую высоту…»¹
<…>

¹ Из работы Н.А. Бердяева «Миросозерцание Достоевского».

Генри Миллер, "Нексус"

<…>
 У Стаси — своё представление о Достоевском, о его образе жизни и стиле работы. Несмотря на свои чудачества, она всё же ближе к реальности и понимает, что кукол делают из дерево или папье-маше, а не исключительно «из воображения». И не отрицает, что Достоевский тоже мог как-то соприкасаться с «буржуазностью». Особенно пленяет её демонизм Достоевского. Для неё дьявол — реальность. Зло — тоже реальность. Мону же, напротив, эмоционально никак не затрагивает зло у Достоевского. Она воспринимает его как часть писательского метода. Ничто в литературе не может её испугать. Впрочем, и в жизни — тоже. Почти ничего. Потому она и проходит неуязвимой через горнило испытаний. А для Стаси, если она не в настроении, даже завтрак в обществе других людей может стать катастрофой. У неё нюх на зло — она учует его даже в холодной овсянке. Для Стаси дьявол — вездесущее Начало в вечном поиске жертвы. Стася носит обереги и амулеты, отпугивающие злые силы, а входя в незнакомый дом, производит странные манипуляции или произносит заклинания на неведомых языках. Мона только снисходительно улыбается, находя эти идущие из первобытной культуры предрассудки «очаровательными». «В ней говорит славянская кровь», — любит повторять она.
<…>

Творчество юных

Годы идут, а ума всё не прибавляется. Благодаря Юлию вспомнил свои былые шалости. Помещаю их тут на память себе и своей отпры́ске. Было это в августе 2005-го.

Родители привезли с дачи ягоду (крыжовник, красную и чёрную смородину, ещё что-то) в большом количестве, и поздно ночью мы всей семьёй, кроме отца, который умно ушёл спать, стали её прокручивать в мясорубке. В какой-то момент прошла фраза, что соком ягоды можно мазать лицо, мол от этого кожа становится лучше, разморщинивается, молодеет и т.д. А при мне таких вещей говорить не следовало. И вот что получилось…

Отдельно следует рассмотреть фотографию скелета, висящего у меня в комнате. Это обрусевшая имитация башкирского (?) амулета, который должен приносить счастье и всё хорошее в дом. Для амулета требуется девять бараньих косточек, висящих горизонтально друг над другом. В моём варианте семь бараньих же костей в виде рёбер скелета и две куриные в качестве ног; череп кошачий, найден на улице; центральная кость неизвестного происхождения, найдена на даче в лесу среди костей убиенного охотниками лося, но ему вроде бы не принадлежит (может нога охотника?); усы сделаны из волос жены.

Генри Миллер, "Плексус"

<…>
 Страдание необходимо. Но человек должен испытать его раньше, чем будет способен понять, что это так. Более того, лишь тогда становится ясен истинный смысл человеческого страдания. В момент крайнего отчаяния — когда человек доходит до предела страданий! — происходит нечто, что сродни чуду. Великая отверстая рана, сквозь которую утекала кровь жизни, закрывается, и всё существо человека расцветает, подобно розе. Он наконец «свободен» и не «тоскует по […]», только по ещё большей свободе, ещё большему блаженству. Древо жизни питается не слезами, но знанием, что свобода есть и пребудет всегда.
<…>

Генри Миллер, "Плексус".

<…>
 Рядом со мной, когда я пишу эти строки, лежит фотография, вырванная из книги, фотография неведомого китайского мудреца, живущего в наше время. То ли фотограф не знал, кто он такой, то ли мудрец утаил своё имя. Мы знаем только, что он из Пекина; других сведений нам не сообщают. Когда я смотрю на эту фотографию, у меня такое чувство, что он здесь, со мною в комнате. Он живее — даже на фотографии — всех, кого я знаю. Он не просто «человек духовный», он выражение духовности. Можно сказать, он — сама Духовность. Всё это сосредоточилось в выражении его лица. Взгляд, устремлённый на вас, сияет радостью и внутренним светом. Он говорит открыто: «Жизнь — это блаженство!»
 Вы полагаете, что для него, взирающего на мир с той выси, на которую он — безмятежный, лёгкий, как птица, познавший всю всеобъемлющую мудрость — вознёсся, морфология истории что-то значит? Здесь не встаёт вопрос о замене горизонта лягушки на горизонт орла.¹ Здесь мы имеем горизонт Бога. Он «там», и его положение неизменно. Горизонт его заменило сострадание. Он не проповедует мудрость — он излучает свет.
 Вы полагаете, он уникален? Я так не полагаю. Я верю, что в мире, притом в самых неожиданных местах (разумеется), есть люди — или боги, — подобные этому светлому человеку. Это не какие-то загадочные натуры, но открытые, искренние люди. В них нет ничего таинственного; они постоянно у всех «на виду». Если нам не влечёт к ним, то это лишь потому, что мы не способны воспринять их божественную простоту. «Просветлённые», говорим мы о таких людях, но никогда не задаёмся вопросом, чем они просветлены. Поддерживать в себе пламя духа (кое есть жизнь), излучать бесконечную радость, хранить безмятежность среди хаоса мира, оставаясь при том частью мира, человечным, божественно человечным, ближе любого брата, — почему мы не стремимся к этому? Есть ли роль более благодарная, серьёзная, глубокая, заманчивая? Если есть, поведайте об этом с горы! Мы тоже хотим знать. И хотим знать немедленно.
 Мне не нужно ждать, что вы ответите. Ответ я вижу вокруг себя. Это не совсем ответ — это уклонение от ответа. Просветлённый с фотографии на столе не сводит с меня глаз: он не боится пристально смотреть миру в лицо. Он не отвергал мир, не отрекался от него, он — часть его, точно так же как камень, дерево, животное, цветок и звезда. Он сам — этот мир, со всем, что только в нём существует…
 Когда я гляжу на людей вокруг, я вижу одни профили. Они отворачиваются от жизни — она слишком жестока, слишком ужасна, слишком то, слишком сё. Жизнь для них подобна страшному дракону, и вид чудовища лишает их воли. Если б им только хватило мужества прямо посмотреть в драконью пасть!
<…>

¹ «Взирать на мир не с высоты, как Эсхил, Платон, Данте и Гёте, а с точки зрения повседневных потребностей и назойливой действительности, — я обозначаю это как замену горизонта орла на горизонт лягушки» — цитата из «Заката Европы» Освальда Шпенглера.

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 Когда человек, с его жалких чувством относительности, смотрит в телескоп и восхищается неизмеримостью творения, он тем самым признаётся, что он преуспел в сведении безграничного к ограниченному. Он как бы приобретает оптическую лицензию на беспредельное величие непостижимого для него творения. Что может иметь для него значение, если он укладывает в фокус своего микроскопического телескопа тысячи вселенных? Процесс увеличения лишь обостряет чувство миниатюрности. Но человек чувствует — или притворяется, что чувствует, — себя уютнее в своей маленькой вселенной, когда он открыл, что лежит на её пределами. Мысль, что его вселенная может быть не больше, чем крошечная кровяная корпускула, вводит его в состояние транса, убаюкивает муку отчаяния. Но использование искусственного ока, не важно, до каких чудовищных размеров оно ни было бы доведено, радости ему не приносит. Чем большее пространство охватывает он своим взглядом, тем страшнее ему становится. Он понимает, хотя отказывается верить, что при помощи своего ока ему никогда не проникнуть — и тем более никогда не стать соучастником — тайны творения. Смутно и неясно, но он осознаёт: чтобы вернуться в таинственный мир, из которого он появился, нужны другие глаза.
 Мир своей истинной сущности человек может увидеть лишь ангелическим оком.
 С этими миниатюрными царствами, где всё скрыто в глубине, всё немо, всё преображено, можно нередко встретиться в книгах. Некоторые страницы Гамсуна обладают не меньшей гармонической силой очарования, чем прогулка вдоль моего излюбленного канала. На короткий миг испытываешь тот же род головокружения, что и вагоновожатый, покидающий своё место в трамвае, когда тот валится под откос. Вслед за этим — одно сладострастие. Сдайтесь снова! Сдайтесь на милость чарам, сделавшим лишним даже автора. И тотчас же ритм вашего времени замедлится. И вы замрёте, впитывая в себя словесные построения, которые задышат, как живые дома. И кто-то, кого вы никогда не встречали и никогда не встретите, появится из ничего и овладеет вашими помыслами и чувствами. Может быть, даже такой ничтожный персонаж, как Софи. Или для вас может стать неимоверно важным тот самый вопрос покупки больших белых гусиных яиц. Пропитанные космическими флюидами события и положения ни вам, ни автору не подвластны. Диалог в книге может быть чистой чепухой и в то же время, в подтексте, — астральным. Автор даёт ясно понять: его здесь нет! И ты остаёшься один на один с соперником, наверное ангелом. А он оживит сцену, замедлит мгновения и будет повторять это снова и снова, пока у тебя не создастся чувство реальности, близкое к галлюцинаторному. Вот небольшая улочка — может быть, не длиннее квартала. Вот маленькие садики, за которыми ухаживают тролли. Постоянный солнечный свет. И запоминающаяся музыка, приглушённая, сливающаяся с гудением насекомых и шуршанием шелестящей листвы. Радость, радость, радость. Интимность цветов, птиц, камней, хранящих память о магических днях прошлого.
<...>

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 Что крайне интересовало меня в детстве и что не перестаёт интересовать по сей день — это слава и чудо вылупления из яйца. Бывают в действе благоуханные дни, когда, возможно, из-за какого-то замедления времени выходишь за дверь не в явный, а в дремлющий мир. Не в мир человека и природы, а в неодушевлённый мир камней, минералов, предметов. Неодушевлённый мир, раскрывающийся бутоном... Остановившимся от удивления детский взглядом, затаив дыхание, ты наблюдаешь, как в этом царстве латентной жизни начинает медленно пробиваться пульс. Ощущаешь невидимые лучи, вечно струящиеся из самого отдалённого космоса, и понимаешь, что такие же лучи испускаются одинаково микрокосмосом и макрокосмосом. «Что вверху, то и внизу»¹. И ты в одно мгновение освобождаешься от иллюзорного мира материальной реальности и с каждым шагом вступаешь заново в carrefoui² всех этих концентрических излучений, каковой единственно и является истинной сущностью всеохватывающей и всепроникающей реальности. Смерть не существует. Всё сущее есть изменение, колебание, создание и пересоздание. Песнь мира, заключённая в каждой частичке той специфической субстанции, что мы именуем материей, несётся вперёд в неравновесной гармонии, проникая собой ангелическое существо, дремлющее в оболочке физического тела, называемого человеком. Стоит такому ангелу принять на себя бремя владычества, и физическое существо начинает неудержимо цвести. И во всех царствах мира начинается тихое и настойчивое цветение.
<...>

¹ Основное положение Гермеса Трисмегиста, мага и учёного, предположительно жившего в Египте пять тысяч лет назад. — Примеч. ред.

² Перекрёсток, развязка (фр.).

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 В отличие от меня Стенли, как и все шовинисты, прослеживал своё растительное происхождение лишь до возникновения польской нации, то есть до припятских болот. Там он лежал — лаской, увязнувшей в тине. Своими щупальцами он дотягивался лишь до национальных границ Польши. Он так и не стал американцем в истинном смысле слова. Для него Америка была не страной, а состоянием транса, позволявшим ему передать потомству свои польские гены. Любые отклонения от нормы (то есть от польского типа) приписывались осложнениям, неизбежно возникающим при любом приспособлении или адаптации. Всё американское в Стенли было лишь прививкой, следы которой должны были рассосаться в поколениях, берущих начало из его чресел.
 Мысли и заботы подобного рода Стенли открыто не выражал, но они у него были и часто проявляли себя в форме намёков. Верный ключ к его действительным чувствам всегда обнаруживало ударение, которое он делал на той или иной фразе или слове. В глубине души он противостоял тому новому миру, в котором жил. Он лишь поддерживал в нём свою жизнь. Так сказать, лишь следовал процедуре, ничего более. Чисто негативный опыт его жизни, однако, не становился от этого менее действенным. Всё дело было в подзарядке батарей: его дети установят с миром необходимый контакт. Через них расовая энергия поляков, их мечты, их устремления, их надежды обретут новую жизнь. Сам же Стенли готов был удовлетвориться пребыванием в промежуточном мире.
<...>

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 На Сорок второй улице Мона ныряет в подземку, чтобы через несколько минут вынырнуть из неё на площади Шеридан-сквер. Здесь её маршрут становится по-настоящему беспорядочным. Софи, следуй она и впрямь за нею по пятам, было бы нелегко за ней угнаться. Виллидж — это сеть лабиринтов, скроенная по образу и подобию убогих и бестолковых снов ранних голландских поселенцев. Здесь, на исходе извилистых улочек, вы почти неминуемо встречаетесь лицом к лицу сами с собой. Узкие проходы между домами, улочки, погребки и мансарды, площади, развязки на три стороны, дворы — всё нелепое, угловатое, ассиметричное и бестолковое: единственное, чего тут не хватает, так это мостов Милуоки. Иные из кукольных домиков, зажатые между мрачными доходными домами и ущербными стенами фабрик, дремлют здесь, в вакууме времени, многие десятилетия. Сонное, призрачное прошлое проступает на фасадах, на странных названиях улиц, на миниатуюрности, привитой здешним местам голландцами. Настоящее заявляет о себе воинственными криками уличных мальчишек и глухим гулом уличного движения, колеблющего не только подсвечники в домах, но даже ушедшие в землю фундаменты зданий. И надо всем владеет причудливое смешение рас, языков и привычек. Выбившиеся на поверхность американцы, кто бы они ни были: банкиры, политики, судьи, люди богемы или истинные художники, — все немного свихнувшиеся... Здесь всё дёшево, безвкусно, вульгарно или фальшиво. Минни-Кошёлка тут ровня тюремному смотрителю, притаившемуся за углом. Истинное братание осуществляется лишь на самом дне плавильного котла. И все притворяются, будто это место — самое интересное в городе. В квартале полно эксцентриков и чудаков: они сталкиваются и отскакивают друг от друга, подобно протонам и электронам в пятимерном мире, фундаментом которому служит хаос.
 Как раз в Виллидж Мона чувствует себя как дома, и только тут она может быть до конца собой. Тут она встречает знакомых на каждом шагу. Эти встречи разительно напоминают коловращение муравьёв во время их лихорадочного труда. Разговор осуществляется через антенны, которыми они яростно манипулируют. Не произошло ли где поднятие почвы, жизненно угрожающее муравейнику? Люди взбегают по лестницам и с лестниц сбегают, приветствуют друг друга, жмут руки, здороваются носами, эфемерно жестикулируют, проводят предварительные и официальные переговоры, кипятятся и надуваются, говорят по радио, раздеваются и переодеваются, перешёптываются, предупреждают и угрожают, упрашивают, участвуют в маскарадах — всё в точности как у насекомых и со скоростью, на которую способны лишь насекомые. Даже занесённый снегом Виллидж пребывает в постоянном движении и возбуждении. Хотя абсолютно ничего существенного эта деятельность не порождает. Утром болит голова, вот и всё.
 Подчас, однако, в одном из домов, которые замечаешь только во сне, можно углядеть передвижение бледного и робкого существа, обычно сомнительного пола, принадлежащего миру Дюморье, Чехова или Алена-Фурнье. Зваться оно может по-разному: Альмой, Фредерикой, Урсулой, Мальвиной; главное, чтобы имя гармонировало с золотивно-каштановыми прядями, прерафаэлитской фигурой, гэльскими глазами. Существо редко выходит из дому, а если выходит, то лишь в предрассветный час.
 Мону фатально тянет к тамим фигурам. Её отношения с ними окутаны покровом тайны. Спешка, которая гонит её по текучим улочкам, может и не таить в себе ничего более важного, нежели покупка дюжины белых гусиных яиц. Нет, нет, никакие другие яйца не подойдут. En passant¹ ей может прийти в голову удивить свою серафическую подругу, подарив старомодную миниатюру, источающую запах фиалок, или кресло-качалку родом с холмов Дакоты, или табакерку, отделанную благоухающим сандаловым деревом... Первым делом подарок, потом несколько пахнущих типографской краской банкнотов. Как в грозу между двумя ударами грома и молнии, она, запыхавшись, появляется и так же, запыхавшись, исчезает. Даже Ротермель удивился бы тому, как быстро и на какие цели тратятся его деньги. Мы же, встречающие её в конце столь хлопотливо проведённого дня, узнаём, что ей удалось купить немного продуктов в бакалее и раздобыть совсем немного наличных. На Бруклинской стороне мы говорим только о мелочи, считающейся в Китае наличными. Как дети, мы играем в пятаки, гривенники и пенсы. Доллар — это понятие абстрактное, используемое лишь в сфере высоких финансов...
<...>

¹ По пути, походя (фр.).

Cowon iAudio X5

Цифровое безумие продолжается. На полугодие дочки в подарок ей был приобретён MP3-HDD-плеер с Linux 2.2 внутри, 30 Гб жёсткого диска, видео MPEG4 на 160x128x260*10^3, музыкой MP3/OGG/WMA/ASF/FLAC/WAV, картинками JPEG, FM-радио, диктофоном, прямым подключением некоторых цифровых фотокамер для скачивания в себя снимков и 35 часами автономной работы.
Ей Чайковского и Вагнера, мне Accept, Megadeth и Сектор газа.

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 Вот какой урок я выношу для себя, вновь и вновь читая о жизни Ван Гога. Его предсмертное отчаяние, его безумие, его самоубийство; что мешает истолковать всё это как божественное нетерпение? «Царство Божие внутри нас, — кричал он современникам. — Отчего же вы медлите?»
 Мы проливаем крокодиловы слёзы над его печальной кончиной, забывая о том, какая ослепительная вспышка сверкнула в её канун. Разве мы плачем, когда солнце скрывается в океане? Лишь на краткие мгновения — до и после исчезновения — являет оно нам своё немыслимое великолепие. На рассвете оно воскресает, по-новому великолепное, а может, и вовсе иное. На протяжении дня оно согревает и поддерживает нас, но мы этого не замечаем. Мы знаем, что оно есть, мы рассчитываем на него, но не рассыпаемся в благодарностях, не возносим ему молитв. Великие ясновидцы вроде Ницше, Рембо, Ван Гога — солнца рода человеческого; у них та же участь, что и у небесных светил, лишь когда они канут — или канули — в небытие или вечность, открываются нашим взорам сияние их славы. Тоскуя по их закату, мы невидящим взглядом скользим по новым солнцам, не замечаем, что они уже взошли. Оборачиваемся назад, заглядываем вперёд, но не проникаем в суть того, что лежит перед нами. Даже когда нам приходит в голову вознести мольбу солнцу, дающему нам, смертным, свет и тепло, ни секунды не задумываемся о тех солнцах, что сияли над горизонтом с первых дней творения, бездумно уверовав в то, что во Вселенной достанет светил.
 Истинно так: Вселенная купается в свете. Всё живо, всё зажжено. Человек — он тоже пронизан неистощимой солнечной энергией. Странно: лишь в уме человеческом царит тьма и оцепенение.

 Стоит кому-то обнаружить в себе чуть больше света, чуть больше энергии (здесь, на земле), как человеческое общество отторгает его. Награда на ясновидение — сумасшедший дом или крест. Похоже, наше естественное обиталище — серый, безликий мир. Так случалось всегда. Но этому миру, этому положению вещей приходит конец. Нравится нам или нет, с повязкой на глазах или без, но мы вступаем на порог нового мира. Нам придётся и понять и принять его, ибо великие ясновидцы, которых мы отторгли, необратимо трансформировали наше видение. Нам придётся, вместе и поодиночке, стать свидетелями чудес и кошмаров. Мы будем многооки, словно бог Индра. На нас надвигаются звёзды, даже самые отдалённые.

 Мы шагнули так далеко, что можем констатировать существование миров, о которых древние даже не помышляли. Мы способны прозревать целые вселенные, недоступные нашему взгляду, ибо умы наши уже могут различать источаемый ими свет. И в то же время способны зримо представить себе картину нашего полного истребления. Но неужто наша участь предрешена? Нет. Наша вера сильнее нас самих. Нам открыто величие вечной жизни — той, которая дарована человеку и существование которой мы всегда отрицали. Мы слабо сопротивляемся, твердя, что мы — люди, всего лишь люди. Но, будь мы вполне людьми, нашим возможностям не было бы предела, мы были бы готовы к любым неожиданностям, нам был бы доступен любой распорядок бытия. Нам нужно ежедневно, ежечасно, будто молитву, напоминать себе, что наша жизнь неизмеримо богаче наших представлений о ней. Что пользы в идолопоклонстве! Объектами поклонения впору стать нам самим. Коль скоро, отринув страх и преграды, мы действительно осознаем, кто мы по сути.
 «Мне больше нравится, — писал Ван Гог, — писать глаза людей, нежели храмы и соборы. Ибо в глазах человеческих есть нечто, чего нет в соборах, как бы величественны и прекрасны ни были последние...»
<...>

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 Однажды вечером, когда мы не спеша прогуливались по Второй авеню и я как раз собирался в очередной раз бросить взгляд на витрину книжной лавки, с которой смотрело на прохожих лицо Достоевского (его портрет с незапамятных времён придавал лавке респектабельность), нас настигло бурное приветствие человека, которого Артур Реймонд именовал не иначе, как старейшим из своих друзей. Перед нами был Нахум Юд собственной персоной. Нахум Юд писал на идише. Низкорослый, с огромной головой, поросшей рыжими волосами, он производил неизгладимое впечатление своей физиономией, словно вытесанной грубым резцом и более всего напоминавшей кувалду. Стоило ему начать говорить, и вас осыпало дробью: слова буквально цеплялись одно за другое. Открывая рот, Нахум Юд не только шипел и вспыхивал, как бикфордов шнур, но и фонтанировал, обдавая собеседника неиссякаемым потоком слюны. Акцент у него, выходца из Литвы, был поистине чудовищный. А улыбка — неподражаемая, как у ощерившегося крупнокалиберного орудия. Она придавала его лицу свирепое обаяние Джека-фонарщика.
 Я никогда не видел, чтобы Нахум Юд пребывал в ином состоянии, нежели кипуче-эйфорическое. Вот он только что открыл для себя нечто чудесное, нечно неслыханное, нечно неповторимое. Само собой, изливая на вас свой энтузиазм, он попутно обдавал вас каскадом брызг. Однако струя, выплёскивающаяся меж его передних зубов, имела то же ободряющее действие, что и игольчатый душ. Правда, подчас вместе с нею на ваших щеках имели шанс приземлиться несколько непрошеных семечек.
 Ухватившись за книгу, которую я держал под мышкой, он прорычал:
 — Что это вы читаете? А-а, Гамсун. Отлично! Прекрасный автор. — И продолжал, не оставив себе времени поздороваться: — Надо нам привесть где-нибудь и потолковать. Вы куда направляетесь? Кстати, вы обедали? Я проголодался.
 — Прошу прощения, — заметил я, — мне нужно взглянуть на Достоевского.
<...>

Генри Миллер, "Плексус".

<...>
 — Знаешь что, давай выпьем? Что проку состязаться с Сезанном? Я знаю, Генри, где собака зарыта. Суть дела — не в этой картине и не в той, что я написал перед этой; она в том, что всё в моей жизни шиворот-навыворот. Ведь творчество — не что иное, как отражение самого творца, что он изо дня в день чувствует и думает, не правда ли? А что я такое с этой точки зрения? Старая калоша, которой давно пора на помойку, разве нет? Вот ведь как обстоит! Ну, за помойку! — И поднимает стакан, с болью, с неподдельной болью сжав губы.
 Ценя в Ульрике его непритворное преклонение перед большими мастерами, полагаю, я восхищался им и за то, сколь успешно он исполнял роль вечного неудачника. Не знаю никого другого, кому удавалось бы так высвечивать в своих постоянных крушениях и провалах некое подобие величия. Можно сказать, он обладал неповторимым даром заставить собеседника почувствовать, что, возможно, лучшее в жизни помимо художественного триумфа — это тотальное поражение.
<...>

Котская любовь

В двуличной нашей жизни есть мгновенья,
Когда, поддавшись гнёту бытия,
Отчаявшись, одни лишь сожаленья

Показываешь свету ты. В себе тая
Проблемы с Windows, Jabber, cisco.com,
Ты раздражаешь изнутри себя.

Взглянув на ленту новостей мельком,
Приходит чувство горести нечистой,
И детская кровать полна дерьмом.

И вдруг! Любовь и шерсть! Союз пушистый
Слил вместе двух скотов на каменном полу.
Движенья их, их выкрик сладострастный

Звенит в ушах. Конечно, не могу,
Евгения, в услуге отказать
Тут поместить соитье в стиле "ню".

Однако ж должен здесь сказать,
Что вместо скотских извращений
Давно пора тебе со мной уже бухать

Текилу, водку, и всё это без сомнений.

Запах тлена.

Держу в руках коробку духо́в. Называются Chanel Chance Eau de toilette. "Eau fraiche" не нашёл, извини. Надпись: "Не употреблять внутрь.". Ну это ладно. Развеселило содержимое пузырька за 2090 рублей, не поленюсь, перечислю:

• Alcohol;


• Parfum (fragrance);


• Aqua (water);


• Linalool;


• Limomene;


• Bytilphenyl methylpropional;


• Benzyl alcohol;


• Benzyl benzoate;


• Benzyl salicylate;


• Citral;


• Citronellol;


• Columarin;


• Eugenol;


• Geraniol;


• Hexyl cinnamal;


• Hydroxycitronellal;


• Hydroxysohexil 3-cyclohexene carboxaldehyde;


• Ethylhexyl methoxycinnamate;


• Bytil methoxydibenzoymethane;


• Ethylhexin salicylate;


• CI 15985 (yellow 6);


• CI 14700 (red 4);


• CI 19140 (yellow 5).

Всем известна формула C₂H₅(OH), так чего же боле?

Истья-2007.

С 7 по 22 июля приглашаю бушевать! Взорви себя изнутри!

Сначала — карта окрестностей, сразу многое становится понятным. Дорога из Москвы — сверху по Киевскому шоссе, или, если ехать своим ходом, можно проехать по Калужскому.
От м. "Тёплый стан" ходит междугородний автобус "Куриловский", билет стоит около 80р., дорога занимает часа полтора. Снова смотрим на карту: дорога идёт всё время прямо, у Балабаново автобус поворачивает налево — до места осталось минут десять. Проезжаем ориентир — перекрёсток с Калужским шоссе, потом горбатая дорога идёт вдоль леса с развалившимися пионерлагерями по левую сторону, потом лес сменяется полями, и через пару минут остановка, надо выходить. Водителю надо сказать, чтобы остановил "на повороте на Грачёвку". Там на остановке и договоримся встречаться. Дорога направо — на ту самую Грачёвку, налево — к нам.
Для тех, кто любит ездить на электричках, есть другой вариант. Киевский вокзал, электричка например до Малоярославца — главное, надо свериться с расписанием, что она останавливается в Обнинске, хотя они почти все там тормозят. Там на автобусной станции надо узнать, какой автобус идёт до Истьи или Воробьёв. Это скользкий вариант, потому что автобус может быть часа например через четыре или не быть сегодня вообще.

Как жить?!

Состояние лагеря можно описать одним словом: разруха. Раньше хорошие, но теперь ветхие дома, уличный сортир-будка, вода из колонки, порой самостоятельная сборка кроватей из валяющихся на полу деталей — это ли не отдых после скучной конторы, глаженого галстука и глянцевых пидорских туфлей?! В этом году есть один нюанс: мы везём туда ребёнка. Соответственно, если раньше гости дорогие селились вместе с нами в комнате, то теперь по понятным причинам всем надо расселяться по соседним апартаментам — днём ребёнок грудь сосёт, ночью песни поёт. Жить, надеюсь, будем в доме на отшибе, в нём четыре комнаты, одну из которых мы возьмём по путёвке, а остальные силой. Белья никакого, максимум матрац найдём, так что пункт номер один: берите с собой что вам для спанья надо, одеялко, а если есть спальник — замечательно! С нашей стороны обещаем железную кровать, стол и стул, если их все ещё не пустили на дрова.

Что ж здесь делать?!

Три места на той же карте (увеличьте при необходимости), где можно искупаться. Рядом есть речка с одним пляжиком и песочным дном, но место там неглубокое, человеку среднего роста по грудь. Километрах в двух деревня Миньково, там искусственный пруд с дамбой, глубина, негрязная вода, на противоположном от входа в воду берегу обычно висит тарзанка. И в пяти километрах опять же искусственное озеро с более чистой водой, где всегда [было] мало народу. Идти туда не скучно, сначала будет пыльная свиноферма, потом немного леса, а потом бывшая военная зона ПВО, сейчас отданная под дачи, встречаются даже трёхэтажные. Часть домов заброшена, можно помародёрить. Есть брошеные входы в подземные сооружения, карьер, кое-где встречаются окопы и колючая проволока, в общем интересно. Да, есть ещё Победа, большой посёлок, но туда без машины или велосипеда не добраться, больно далеко. Там большое озеро, хорошая вода, но всегда много народу.
Ну и конечно костёр и шашлык хоть всю ночь. Дрова добываются пилой прямо на территории, сухостой в наличии. Пункт второй: шашлык лучше везти из Москвы. Водка, пиво, сок, овощи, хлеб, сосиски, сухари — всё можно взять на месте, но мясо лучше мариновать в городе и везти с собой, разве что можно взять там куриных ног...
Кормёжка там трёхразовая в столовке, в корпусе (двухэтажное кирпичное здание) телевизор с двумя программами — первой и третьей :-) . Есть ФОК, "Физкультурно-оздоровительный комплекс", жуткое зрелище снаружи и внутри.
Пункт третий: одевайтесь по погоде, плюс тёплые вещи на вечер, потому что спать придётся в неотапливаемом помещении. Кроме шуток, алкоголь хорошо помогает, я никому не предлагаю напиваться, я предлагаю выпить поллитру, взорваться изнутри, выпустить в эфир настоящего себя и тёпленьким завалиться спать.

Что жрать?!

В Воробьях есть три магазина со всем, что нужно для разгула страстей, в том числе и мясо; идти туда минут 40. В самой Истье тоже есть пара черножопых палаток, есть почти всё, но шашлыка там не купишь.

Мама, я хочу домой!

Вход рубль, выход — три. На остановке можно постоять полчасика-часик и дождаться автобуса до Обнинска, откуда прямая дорога в Москву на электричке. Если повезёт, то в будний день можно сесть на тот же "Куриловский", который довезёт до Тёплого стана; расписание в принципе известно.

Самым смелым.

Для тех, кто после всего рассказа всё-таки решился приехать, привожу несколько фотографий, характеризующих местные "красоты".


За этими двумя товарищами можно разглядеть то озеро, которое есть в Победе.



За этой широко известной в узких кругах дамой — миньковский пруд.



Спальные места. Это ещё ничего, убрано-приглажено!



Речку рядом с территорией лагеря мутит Юлий Гуглев.



Вот так мы питаемся.



Апокалиптические виде́ния свинофермы.



А это наша терраска.

Живые и мёртвые.

Передумала.

Это любовь.

Какая цыпочка!...

Танго.

Сицилийский галстук.

Напра-ВО!

Не надо меня снимать!

Такая скромная.

Чё?

Фауна Красного моря.

Гл. 3: «Райдер Хаггард»

<...>
Я всё глубже понимаю, что цепляюсь за детские впечатления не случайно. И не случайно придаю я такое значение «уличным мальчишкам», нашей жизни вместе, нашим поискам истины, нашему отчаянному стремлению понять порочную природу общества, опутавшего нас щупальцами, из мёртвой хватки которых мы тщетно пытались высвободиться.
Как есть два типа человеческого познания, два рода мудрости, две традиции и два разряда во всём, так есть — мы поняли это ещё в мальчишеские годы — и два вида обучения: один из них мы обнаружили сами и силились сберечь, никому не открывая своей тайны, а второму подчинялись в школе, что превращало нас не только в дураков и неудачников, но также в людей дьявольски лицемерных и развращённых. Один вид обучения питал нас, другой разрушал. Я понимаю это «буквально в полном смысле этого слова», если воспользоваться выражением Рембо¹.
Каждый настоящий мальчишка — мятежник и анархист. Если бы ему позволили развиваться согласно его собственным инстинктам, его собственным наклонностям, обществу пришлось бы пережить такую радикальную трансформацию, по сравнению с которой любая взрослая революция выглядела бы жалкой и усохшей. Возможно, созданная мальчишкой модель общественного устройства была бы не слишком комфортной или милосердной, но зато в ней нашли бы своё выражение справедливость, цельность и красота. Пульс жизни забился бы быстрее, и самой жизни стало бы больше. А что может быть ужаснее для взрослых, нежели подобная перспектива?
«À bas l'histoire!»² (слова Рембо.) Вы начинаете понимать их смысл?
<...>

<...>
Я неоднократно замечал, как пугает родителей сама мысль о воспитании ребёнка в соответствии со своими собственными понятиями о жизни. Я пишу эти строки и вспоминаю очень важный разговор на эту тему, который произошёл между мной и матерью моего первого ребёнка. Это произошло на кухне нашего дома, и всё началось с того, как я стал горячо доказывать, как бесполезно и глупо отправлять ребёнка в школу. Необыкновенно увлёкшись, я вскочил из-за стола и принялся расхаживать взад и вперёд по маленькой кухне. Внезапно я услышал, как она почти в ужасе спрашивает: «Но с чего же ты начнёшь? Как?» Я был настолько погружён в свои мысли, что понял весь смысл её слов bien en retard³. Расхаживая взад и вперёд с опущенной головой, я оказался напротив двери, ведущей в прихожую, и лишь тут слова её достигли моего сознания. Тут же мой взгляд задержался на маленьком сучке на панели двери, и я заорал: «Как это с чего? Да со всего!» И ткнув пальцем в сучок, я разразился таким блестящим, сокрушительным монологом, что она даже пикнуть не посмела. Должно быть, я ораторствовал не менее получаса, сам не зная толком, что говорю, настолько овладел мною поток слишком долго сдерживаемых идей. Речь моя была сдобрена перцем, если можно так выразиться, ибо память о пережитом в школе возродила прежние раздражение и отвращение. Начав с маленького сучка, я объяснил, откуда он взялся и что означает, а затем шагнул или, вернее, ринулся в настоящий лабиринт знания, инстинкта, мудрости, интуиции и опыта. Всё столь божественно взаимосвязано, так прекрасно согласовано — отчего же воспитание ребёнка считается исключением? Всё, чего мы касаемся, что видим, обоняем или слышим, мы всегда в выигрыше. Словно нажимаешь на кнопку, которая открывает магические двери. Всё происходит само собой, порождая собственную силу сцепления и инерции. Нет никакой нужды «готовить» ребёнка к уроку: урок сам по себе нечно вроде колдовства. Ребёнок рвётся к знанию: он буквально томим голодом и жаждой его, которые стремится утолить. И так же поведёт себя взрослый, если только мы развеем поработившие его гипнотические чары.
<...>

<...> [...]
Затем наступает черёд сходных конфликтов с миром книг — чем дальше, тем больше. Некоторые из них потрясают даже сильнее, и смысл их невозможно постигнуть. Некоторые могут привести на грань безмия. И ни один никогда не протянет руку помощи. Нет, чем дальше продвигаешься, тем более становишься одиноким. Ты словно нагой младенец, брошенный в пустыне. В конечном счёте ты либо сходишь с ума, либо приспособляешься. В этот момент раз и навсегда решается судьба драмы под названием «личность». В этой точке бросают бесповоротный жребий. Ты присоединяешься к другим — или бежишь в джунгли. Переход от мальчика к мужу, отцу, кормильцу семьи, затем судье — кажется, кажется, всё это совершается в мгновение ока. Каждый старается, как может, — обычное оправдание. Тем временем жизнь уходит от нас. Изогнув спину, чтобы нас было удобнее ударить ремнём, мы способны пролепетать лишь несколько слов благодарности и признательности тем, кто преследует нас. И остаётся только одна надежда — самому стать тираном и палачом. Из «Места Жизни», где мальчиком ты имел своё место, вступаешь в Могилу Смерти, той единственной смерти, от которой человек имеет право обороняться и получить избавление от неё — смерти в жизни.
<...>

<...>
Говоря о Дьяволе, Леви⁴ утверждает: «Мы должны помнить, что всё, имеющее имя, существует; высказывание может быть сделано впустую, но само по себе оно не является пустым и всегда имеет значение.». Обычный взрослый с трудом воспринимает подобное суждение. Даже писатель, особенно «культурный» писатель, для которго слово вроде бы священно, считает его неприятным. С другой стороны, если объяснить подобное суждение мальчику, он увидит в нём истину и смысл. Для него ничего не происходит «впустую», и ничто не кажется ему слишком невероятным и чудовищным — усвоить можно всё. Наши дети чувствуют себя как дома в мире, который нас, похоже, ошеломляет и ужасает.
[...] <...>

¹ Об Артюре Рембо́ Миллер написал эссе «Время убийц».

² «Долой историю!» (фр.).

³ «С большим опозданием» (фр.).

⁴ Элифас Леви (настоящее имя Альфонс Луи Констан, 1816—1875) — аббат, писавший на религиозные темы и пришедший к проповеди идей, родственных коммунистической доктрине. Был подвергнут церковным гонениям, сложил с себя сан и занялся магией.