Живые и мёртвые.

Передумала.

Это любовь.

Какая цыпочка!...

Танго.

Сицилийский галстук.

Напра-ВО!

Не надо меня снимать!

Такая скромная.

Чё?

Фауна Красного моря.

Гл. 3: «Райдер Хаггард»

<...>
Я всё глубже понимаю, что цепляюсь за детские впечатления не случайно. И не случайно придаю я такое значение «уличным мальчишкам», нашей жизни вместе, нашим поискам истины, нашему отчаянному стремлению понять порочную природу общества, опутавшего нас щупальцами, из мёртвой хватки которых мы тщетно пытались высвободиться.
Как есть два типа человеческого познания, два рода мудрости, две традиции и два разряда во всём, так есть — мы поняли это ещё в мальчишеские годы — и два вида обучения: один из них мы обнаружили сами и силились сберечь, никому не открывая своей тайны, а второму подчинялись в школе, что превращало нас не только в дураков и неудачников, но также в людей дьявольски лицемерных и развращённых. Один вид обучения питал нас, другой разрушал. Я понимаю это «буквально в полном смысле этого слова», если воспользоваться выражением Рембо¹.
Каждый настоящий мальчишка — мятежник и анархист. Если бы ему позволили развиваться согласно его собственным инстинктам, его собственным наклонностям, обществу пришлось бы пережить такую радикальную трансформацию, по сравнению с которой любая взрослая революция выглядела бы жалкой и усохшей. Возможно, созданная мальчишкой модель общественного устройства была бы не слишком комфортной или милосердной, но зато в ней нашли бы своё выражение справедливость, цельность и красота. Пульс жизни забился бы быстрее, и самой жизни стало бы больше. А что может быть ужаснее для взрослых, нежели подобная перспектива?
«À bas l'histoire!»² (слова Рембо.) Вы начинаете понимать их смысл?
<...>

<...>
Я неоднократно замечал, как пугает родителей сама мысль о воспитании ребёнка в соответствии со своими собственными понятиями о жизни. Я пишу эти строки и вспоминаю очень важный разговор на эту тему, который произошёл между мной и матерью моего первого ребёнка. Это произошло на кухне нашего дома, и всё началось с того, как я стал горячо доказывать, как бесполезно и глупо отправлять ребёнка в школу. Необыкновенно увлёкшись, я вскочил из-за стола и принялся расхаживать взад и вперёд по маленькой кухне. Внезапно я услышал, как она почти в ужасе спрашивает: «Но с чего же ты начнёшь? Как?» Я был настолько погружён в свои мысли, что понял весь смысл её слов bien en retard³. Расхаживая взад и вперёд с опущенной головой, я оказался напротив двери, ведущей в прихожую, и лишь тут слова её достигли моего сознания. Тут же мой взгляд задержался на маленьком сучке на панели двери, и я заорал: «Как это с чего? Да со всего!» И ткнув пальцем в сучок, я разразился таким блестящим, сокрушительным монологом, что она даже пикнуть не посмела. Должно быть, я ораторствовал не менее получаса, сам не зная толком, что говорю, настолько овладел мною поток слишком долго сдерживаемых идей. Речь моя была сдобрена перцем, если можно так выразиться, ибо память о пережитом в школе возродила прежние раздражение и отвращение. Начав с маленького сучка, я объяснил, откуда он взялся и что означает, а затем шагнул или, вернее, ринулся в настоящий лабиринт знания, инстинкта, мудрости, интуиции и опыта. Всё столь божественно взаимосвязано, так прекрасно согласовано — отчего же воспитание ребёнка считается исключением? Всё, чего мы касаемся, что видим, обоняем или слышим, мы всегда в выигрыше. Словно нажимаешь на кнопку, которая открывает магические двери. Всё происходит само собой, порождая собственную силу сцепления и инерции. Нет никакой нужды «готовить» ребёнка к уроку: урок сам по себе нечно вроде колдовства. Ребёнок рвётся к знанию: он буквально томим голодом и жаждой его, которые стремится утолить. И так же поведёт себя взрослый, если только мы развеем поработившие его гипнотические чары.
<...>

<...> [...]
Затем наступает черёд сходных конфликтов с миром книг — чем дальше, тем больше. Некоторые из них потрясают даже сильнее, и смысл их невозможно постигнуть. Некоторые могут привести на грань безмия. И ни один никогда не протянет руку помощи. Нет, чем дальше продвигаешься, тем более становишься одиноким. Ты словно нагой младенец, брошенный в пустыне. В конечном счёте ты либо сходишь с ума, либо приспособляешься. В этот момент раз и навсегда решается судьба драмы под названием «личность». В этой точке бросают бесповоротный жребий. Ты присоединяешься к другим — или бежишь в джунгли. Переход от мальчика к мужу, отцу, кормильцу семьи, затем судье — кажется, кажется, всё это совершается в мгновение ока. Каждый старается, как может, — обычное оправдание. Тем временем жизнь уходит от нас. Изогнув спину, чтобы нас было удобнее ударить ремнём, мы способны пролепетать лишь несколько слов благодарности и признательности тем, кто преследует нас. И остаётся только одна надежда — самому стать тираном и палачом. Из «Места Жизни», где мальчиком ты имел своё место, вступаешь в Могилу Смерти, той единственной смерти, от которой человек имеет право обороняться и получить избавление от неё — смерти в жизни.
<...>

<...>
Говоря о Дьяволе, Леви⁴ утверждает: «Мы должны помнить, что всё, имеющее имя, существует; высказывание может быть сделано впустую, но само по себе оно не является пустым и всегда имеет значение.». Обычный взрослый с трудом воспринимает подобное суждение. Даже писатель, особенно «культурный» писатель, для которго слово вроде бы священно, считает его неприятным. С другой стороны, если объяснить подобное суждение мальчику, он увидит в нём истину и смысл. Для него ничего не происходит «впустую», и ничто не кажется ему слишком невероятным и чудовищным — усвоить можно всё. Наши дети чувствуют себя как дома в мире, который нас, похоже, ошеломляет и ужасает.
[...] <...>

¹ Об Артюре Рембо́ Миллер написал эссе «Время убийц».

² «Долой историю!» (фр.).

³ «С большим опозданием» (фр.).

⁴ Элифас Леви (настоящее имя Альфонс Луи Констан, 1816—1875) — аббат, писавший на религиозные темы и пришедший к проповеди идей, родственных коммунистической доктрине. Был подвергнут церковным гонениям, сложил с себя сан и занялся магией.

Гл. 2: «Первые книги»

<...> [...]
В то время «Смерть в Венеции» казалась мне недостижимым образцом рассказа. Однако через несколько лет моё мнение о Томасе Манне, и его «Смерти в Венеции» в частности, резко изменилось. Это довольно занятная история, вероятно, стоит того, чтобы её рассказать. Вот как это произошло… В первые мои дни в Париже я познакомился с очень обаятельным и совершенно беспардонным человеком, которого считал гением. Его звали Джон Николс. Он был художником. Как многие ирландцы, он владел даром слова. Слушать его было исключительным удовольствием, обсуждал ли он живопись, литературу, музыку или просто нёс чепуху. У него был вкус к обличению, и, когда он приходил в ярость, на язык ему лучше было не попадаться. Как-то раз я заговорил о своём преклонении перед Томасом Манном и стал восхвалять «Смерть в Венеции». Николс отвечал мне глумливыми насмешками. В отчаянии я сказал, что принесу книгу и прочту ему эту новеллу вслух. Признавшись, что никогда не читал её, он счёл моё предложение превосходным.
Никогда мне не забыть этого опыта. Я не прочёл и трёх страниц, как Томас Манн стал трещать по всем швам. Николс, заметьте, не сказал ни слова. Но при чтении новеллы вслух в присутствии критически настроенного слушателя весь подпиравший это сооружение стрипучий механизм разоблачил себя сам. Я-то думал, что держу в руках кусок чистого золота, а оказалось, что это папье-маше. Едва добравшись до середины, я швырнул книгу на пол. Заглянув же позднее в «Волшебную гору» и «Буттенброков», я убедился, что это такая же мишура.
<...>

<...>
Чем больше я думаю об этом¹, тем больше убеждаюсь, что именно создатели энциклопедий, сами того не сознавая, приучили меня бездельничать, наслаждаясь накоплением эрудиции — глупейшим времяпровождением из всех. Чтение энцклопедий было подобно наркотику — одному из тех наркотиков, о которых говорят, будто они не причиняют вреда и не вызывают эффекта привыкания. Подобно неиспорченному, стойкому, здравомыслящему китайцу старых времён, я считаю, что принимать опиум предпочтительнее. Если хочешь расслабиться, стряхнуть с себя груз забот, стимулировать воображение — а что ещё нужно для морального духовного умственного здоровья? — то куда лучше, на мой взгляд, разумное потребление опиума, нежели наркотического суррогата энциклопедий.
<...>

¹ Имеется в виду безудержное насыщение энциклопедическими знаниями.

Гл. 1: «Они были живы и они говорили со мной»

В эссе «Книги в моей жизни» рассказывается о книгах, прочитанных в детстве, как «санкционированных к прочтению» родителями, так и взятых украдкой дома или в библиотеке. Первые переживания взрослеющего человека, уже тогда считавшего, что «он может сделать лучше» — самые яркие. Никто так не воспринимает мир во всех его проявлениях, мудрых и жестоких, как ребёнок, решивший, что для детей не должно существовать границ любопытства и познания. Не растеряв в течение жизни этот запас желания охватить весь мир, человек проживёт её захватывающе для себя и запомнится другим, дав им пример оптимизма.

Из первой главы «Они были живы и они говорили со мной»:

<...>
Что делает книгу живой? Как часто об этом спрашивают! На мой взгляд, ответ прост. Книга живёт благодаря страстной рекомендации одного читателя другому. Ничто не может задушить этот основной импульс в человеке. Несмотря на мнения циников и мизантропов, я убеждён, что человеку всегда будет свойственно стремление делиться своими глубокими переживаниями.
Книги принадлежат к числу тех немногих вещей, которые вызывают глубокую любовь. И чем лучше человек, тем охотнее делится он самыми любимыми своими сокровищами. Праздно лежащая на полке книга представляет собой впустую растраченный боезапас. Подобно деньгам, книги должны постоянно обращаться. Занимайте и давайте взаймы как можно больше — это относится и к деньгам, и к книгам! Особенно же к книгам, поскольку книги бесконечно важнее денег. Книга — не только друг, она создаёт новых друзей. Если вы владеете умной и тонкой книгой, она обогатит вас в троекратном размере.
<...>

<...>
В детском чтении есть один значительный фактор, о котором мы склонны забывать, — физическое окружение чтения. Как отчётливо через много лет вспоминается запах любимой книги, шрифт, переплёт, иллюстрации и тому подобное. Как легко определяется место и время первого прочтения. Некоторые книги ассоциируются с болезнью, некоторые — с плохой погодой, некоторые — с наказанием, некоторые — с наградой. Когда вспоминаешь эти события, внешний и внутренний мир сливаются. Такие книги, несомненно, становятся «событиями» в жизни человека.
<...>

<...>
Чтение — одно из величайших искушений для писателя, когда он занят созданием новой книги. Мне кажется, что в тот момент, когда я начинаю писать, у меня разгорается также и страсть к чтению. Вообще, вследствие какого-то извращённого инстинкта, в тот момент, как я берусь за новую книгу, меня распирает желание заняться тысячью дел — не от желания, как это часто случается, уклониться от работы. Я открыл, что могу писать и одновременно делать другие вещи. Когда человека охватывает импульс к созиданию, он становится — по крайней мере так было со мной — созидательным во всех сферах разом.
<...>

Не был готов.

Выхожу на Беляево из метро, поднимаюсь пешком по эскалатору. Вплотную к девице в джинсовой юбке высотой сантиметров 25 на следующей ступеньке стоит мужик. Завёл мобильник ей между ног, камера включена, даже лампочка освещения синим цветом горит. Никто ничего не видит или делает вид, что не видит, хотя рядом в этим пидарасом по эскалатору прошёл не я один.

Сразу не сообразил, что делать. Наверху дождался мудака (пара секунд всего, эскалатор короткий), он вышел, остановился и видимо стал сохранять запись. Подхожу и говорю, что, мол, за такие дела можно по рогам получить. В ответ: "Угу". Сказал, что в следующий раз так просто может не отделаться, в ответ то же "Угу". Похоже он был готов к этому.

Девчонку потом догнал в переходе, рассказал, что было и чтобы всё-таки вокруг смотрела в будущем; реакция наверное обычная — сделала вид, что не очень расстраивается по этому поводу, хотя было видно, что застеснялась.

Я конечно кретин, стушевался. Впервые сталкиваюсь с такой ситуацией. Повёл себя как слюнтяй. Около года или двух назад был другой случай. В том же метро, в вагоне, при входе толпы в двери один черножопый просунул руку мне в куртку к нагрудному карману. Я заметил и дал ему понять, что всё вижу. Руку он сразу убрал, развернулся и на следующей станции вышел. А всего за месяц-два до этого у товарища Mansch-а в метро вытащили всю зарплату.

То, что нельзя вести себя так аморфно, я прекрасно понимаю. Я размазня. Что можно было бы сделать в таких ситуациях? Схватить за руку вора? Вырвать телефон у извращенца и шмякнуть им об пол? Банально заехать в глаз? К этому надо быть готовым.