Наверное способен.

Две самые понравившиеся книги Миллера — это сборник рассказов "Вспоминать, чтобы помнить" и греческие впечатления писателя "Колосс Маруссийский".
На мой взгляд, лучше всего у Миллера получаются люди, даже сам о себе, о своих переживаниях он рассказал просто замечательно. В первом сборнике собраны его воспоминания о встречах с людьми, которых он познакомился, путешествуя по миру. В "Астрологическом фрикасе" он рисует картину почти настоящего дурдома, когда описывает приём в доме одного популярного астролога Джеральда и приглашённых разномастных гостей, а затем в "Хэджроу-тиэтр" рассказывает о театре Джаспера Дитера, каждый член труппы которого обладал таким талантом, что способен был сам провести весь спектакль в одиночку. Рассказывая о репетиции, на которую был приглашён, он показывает игру каждого актёра, направленную на облегчение задачи другим участникам, на улучшение качества самого спектакля. Или вот короткое эссе "Хлеб насущный", где Миллер, видимо не выдержав качества подаваемой в Америке еды, на двадцати страницах едко издевается над предлагаемыми в ресторанах и рекламируемыми на каждом углу продуктами.

<...>
В Америке вино вообще не сочетается с пищей. Для переваривания еды нужны крепкие напитки — виски, джин, коктейли. Лучше всего выпить до обеда — это отвлечёт ваше внимание от дурной еды. Кровь бросится в голову, вы почувствуете возбуждение и про пищу забудете. Крепкие напитки сделают вас разговорчивым и расположенным к спору, что в свою очередь ведёт к несварению и диспепсии, метеоризму, запорам, геморрою и, в конце концов, к операционному столу. В Америке конец всегда один — нож хирурга. Купишь автомобиль — встреча с хирургом неизбежна. Найдёшь высокооплачиваемую работу — всё равно истечёшь кровью под ножом хирурга. Будешь экономить и есть в кафе-автоматах или греческих ресторанчиках (где подают американскую, а не греческую еду), познакомишься с хирургом ещё раньше. Если вы пристрастились к земле и живёте на природе, вам следует с самого начала выдернуть все зубы и вставить искусственную челюсть.
<...>

"Удивительный и неповторимый Бофорд Делани", чернокожий художник (!), живущий в квартирке под крышей дома 181 по Грин-стрит. Он "рисует картины, которые поймёт не каждый белый интеллектуал", и это "сразу переводит его в разряд дураков и фанатиков. На него начинают смотреть как на ещё одного чокнутого негра.". Перед его глазами только тёмные узкие улицы внизу под окном, баки с отбросами и сточные канавы, а с другой стороны глаз, в душе, его мир раскрашен всеми мыслимыми и немыслимыми цветами, которые только можно воспроизвести из дешёвых красок.
"Тропик Рака" я прочувствовал к самому его концу, когда, спровадив своего сорвавшегося друга в Америку и забрав у него полторы тысячи франков с обещанием отправить их его жене, на Миллера накатывает перспектива Парижа, полные карманы денег (а больше пары сотен франков в момент у него было очень нечасто) и сильнейшее ощущение произошедшего в нём перелома:

<...>
От всех этих мыслей на меня снизошёл тихий мир. Тут, где эта река так плавно несёт свои воды между холмами, лежит земля с таким богатейшим прошлым, что, как бы далеко назад ни забегала твоя мысль, эта земля всегда была и всегда на ней был человек. Перед моими глазами в солнечной дымке течёт и дрожит золотой покой, и только безумный невротик может от него отвернуться. Течение Сены так спокойно, что его замечаешь с трудом. Оно лениво и сонно, а сама Сена — точно огромная артерия человеческого тела. В той тишине, которая снизошла на меня, мне казалось, что я забрался на высокую гору и у меня появилось наконец время, чтобы осмотреться кругом и понять значение ландшафта, что развернулся внизу подо мной.
Двуногие существа представляют собой страшную флору и фауну. Издали они незначительны; вблизи — часто уродливы и зловредны. Больше всего они нуждаются в пространстве, и пространство даже важнее времени.
Солнце заходит. Я чувствую, как эта река течёт сквозь меня, — её прошлое, её древняя земля, переменчивый климат. Мирные холмы окаймляют её. Течение этой реки и её русло вечно.

Как оказалось, "Вспоминать..." является продолжением книги "Аэрокондиционированный кошмар", которую как-то не удалось пока найти в магазинах, так что мне с Генри ещё рано прощаться.

И ещё одно оставшееся после прочтения его книг ощущение — зависть. Зависть человеку, столь открытому для познания мира, смотрящему глубоко в себя, умеющему чувствовать течение жизни, окружающей его. И как везде, есть хорошая стонона и плохая. Хорошая состоит в том, что я очень рад, что где-то с год-полтора назад решил начать что-то читать. Взялся за Уэллса и осилил все двенадцать томов издания, потом перечитал По (с детства запомнились "Метценгерштейн", "Золотой жук" и самая жуткая по тому возрасту история "Низвержение в Мальстрем"), а затем взялся за Оруэлла и прочитал-таки его "Скотный двор". "1984" по силе воздействия — просто удар по почкам. Там же в аннотации к книге нашёл упоминание о Миллере.
Вот, а минус заключается в том, что после всех этих чтений стало грустнее жить. Как-то по другому стал смотреть на людей, изо дня в день, из года в год едущих в метро по своим душным конторским углам и которых волнуют только вопросы типа "как бы не завалить проект" и "подходит срок очередной выплаты по кредиту за машину, где взять денег". Смотришь на себя в отражении тёмного вагонного стекла и думаешь, чем я лучше. Хотя бы машины нет и нет словечек "как бы" и "короче" в речи, и на том спасибо.
Тем не менее что я ещё вынес из этих книг, так это оптимизм. Я ещё способен напиться без повода, способен выкинуть все деньги на какую-то безумную идею, сунуть нищей старушке на овощном рынке пять тысяч в руку, которой она предлагала моей жене купить пару туфлей её молодости, или признаться в любви женщине, которую до сих пор не могу забыть. Наверное способен.

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

В завершении своей книги "Колосс Маруссийский" Миллер говорит о своём друге, греческом поэте Георгосе Кацимбалисе, для которого он и написал её. Миллер видит в Георгосе отражение всей греческой натуры, с которой он познакомился во время своего пятимесячного путешествия по стране. На фоне "бесплодной пустыни европейской цивилизации" Греция и её население видится писателю как по-прежнему живой организм, не затронутый гниением высокоразвитых обществ, открытый всему новому, что происходит на земле Эллады буквально каждый день на каждой улице, на склоне каждой горы, на побережье каждого острова прямо под носом местных жителей, которые, казалось бы, привыкли к этим пейзажам и просто не могут заметить никаких изменений, да и сам факт этих изменений будет маловероятен на взгляд европейца. Турист видит море, небо и солнце в нём, и по прошествии недели уезжает с загаром и мимолётными воспоминаниями, в то время как грек дышит вместе со своей землёй, кормится ею и ощущает её сердцебиение.

<...>
Я выбрал этот образ наугад, но сколь он уместен и точен! Когда я думаю о Кацимбалисе, наклоняющемся, чтобы сорвать цветок, растущий на голой земле Аттики, передо мною встаёт весь греческий мир, его прошлое, настоящее и будущее. Я вновь вижу округлые низкие курганы, в которых были захоронены знаменитые мертвецы; вижу сиреневый цвет, в котором жёсткий низкорослый кустарник, выветренные скалы, громадные валуны на дне пересохшей реки сверкают слюдяным блеском; я вижу плывущие по морю миниатюрные строва, отороченные ослепительно белой каймой прибоя; вижу орлов, взлетающих с головокружительных уступов недоступных горных вершин, их мрачные тени скользят по цветистому ковру земли снизу; я вижу одинокие фигуры пастухов, бредущих со своими отарами через каменистый перевал, и руно овец, золотое, как во дни легенд; я вижу женщин, собравшихся у источника в оливковой роще, — их одежды, жесты, разговоры не изменились с библейских времён; я вижу величественного почтенного священника — совершенное сочетания мужского и женского, лик его светел, приветлив, покоен и исполнен достоинства; вижу геометрический природный узор, созданный самой землёй в оглушающей тишине. Греческая земля раскрывается передо мною, как Книга Откровения. Я никогда не знал, что земля вмещает в себя столь многое; я ходил будто с завязанными глазами, спотыкаясь и неуверенно нащупывая путь; я был горд и самонадеян, доволен фальшивой, ограниченной жизнью городского человека. Свет Греции открыл глаза мои, проник в мои поры, обогатил душу. Я вернулся в мир, найдя истинный центр и реальный смысл революции. Никакие военные конфликты между народами земли не могут нарушить это равновесие. Греция может быть вовлечена в войну, как сейчас вовлекают в неё нас¹, но я категорически отказываюсь быть чем-то меньшим, недели гражданин мира, коим мысленно объявил себя, когда стоял в гробнице Агамемнона. С того дня моя жизнь посвящена возрождению утраченной божественности человека. Мир всем людям, говорю я, и да будет жизнь более полной!

FINIS

Вырванное из контекста последнее предложение не должно звучать так слащаво, как может показаться; это послание звучит из уст писателя как эссенция всего приобретённого им опыта, испытанных ощущений, данных ему греческой землёй и её живой, находящейся всегда рядом с каждым живущим там историей.

¹ Строки писались в канун Второй Мировой войны.

Есть сходство?

"Мощи святителя Спиридона Тримифунтского впервые прибудут в Москву с острова Корфу" (ссылка). Пришло в голову:

Мощи св. Спиридона Тримифунтского

<-?->

Эндорука T800

И ещё. Как в анекдоте: "И эти люди запрещают мне ковырять в носу?!". Хотят Ленина хоронить, пусть сначала закопают части всех своих трупов.

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

<...>
Дождь шёл всю ночь, и когда мы утром спустились к завтраку, продолжало лить. Даррелл, всё ещё чувствуя себя до некоторой степени англичанином, потребовал принести ему два яйца, сваренных в мешочек. Нэнси и я почти уже покончили с чаем и тостами, когда принести яйца. Даррелл взял одно, слегка стукнул по тупому концу. Сварены всмятку и уже успели остыть, пожаловался он, подзывая колокольчиком официантку, которая оказалась женой хозяина. «Пожалуйста, поварите подольше, — попросил он. — Оба». Мы ждали минут десять-пятнадцать. То же представление и тот же результат. Только на сей раз яйцо оказалось разбито слишком сильно, чтобы возвращаеть его на кухню. Тем не менее, полный решимости получить свои яйца, Даррелл снова позвонил. Едва сдерживая ярость, он подробно объяснил, как он хочет, чтобы ему сварили яйца. «С этим не возитесь, — сказал он, — возьмите второе и просто покипятите его ещё немного — и побыстрее, пожалуйста, я не могу сидеть здесь всё утро». Женщина ушла, пообещав сделать, как он просил. На сей раз ожидание затянулось. Мы с Нэнси заказали ещё чаю с тостами. Выкурили по паре сигарет. Наконец, заслышав странный шум внизу на улице, я встал, чтобы взглянуть в окно, и заметил женщину, которая спешила через площадь, держа зонтик над головой, а в руке — яйцо. «Вот и оно», — сказал я. «Оно? Что ты имеешь в виду?» — поинтересовался Даррелл. «Как что, яйцо! Она несёт его в руке».
«Что всё это значит?» — потребовал Даррелл объяснения, принимая холодное яйцо и разбивая скорлупу. «У нас нет плиты, — призналась женщина. — Пришлось идти к пекарю, чтобы сварить его. Теперь оно достаточно сварилось?»
Даррелл сразу сменил тон на примирительный. «Прекрасно сварилось, ответил он, энергично стуча ложечкой по скорлупе. И, благодарно улыбаясь ей, добавил по-английски: — Дура чёртова, неужели не могла сказать сразу? Бог ты мой, теперь оно как камень».
<...>

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

Выпущен Debian GNU/Linux 4.0

Наконец-то, общественность уже не надеялась! Эта штука на пару с относительно недавно вышедшей Slackware 11 создаёт прекрасную среду для ежедневных радостей и печалей администраторов, разработчиков, пользователей и всех остальных компьютерных мазохистов.

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

<...>
В музее я снова подошёл к исполинским статуям из Фив, чей образ не переставал меня преследовать, и наконец мы оказались перед поразительной статуей Антиноя, последнего из богов. Я не мог мысленно не сопоставить эту самую необыкновенную идеализацию в камне вечной двойственности человеческой натуры, столь смелую и простую, столь истинно греческую в лучшем смысле этого слова, и литературный образ, созданный Бальзаком в «Серафите», неопределённый, мистический и, выражаясь человеческим языком, совершенно неубедительный. Ничто не может передать лучше переход от света к тьме, от язычества к христианской концепции жизни, чем эта загадочная фигура последнего бога на земле, который покончил с собой, бросившись в Нил. Выделяя в человеке духовное, христианство сумело только лишить его плотского; человек по природе своей ангел, в ком мужское и женское соединяются, являя возвышенное бесплотное существо. Греки, напротив, всё облекают плотью, таким образом воплощая дух и давая ему вечную жизнь. В Греции всегда ощущаешь вечность, присутствующую здесь и сейчас; в тот момент, когда возвращаешься в Западный мир, не важно, в Европу или Америку, это чувство телесного, вечного, духа вопрощённого, пропадает. Мы живём в текучем времени среди развалин исчезнувших миров, изобретая средства самоуничтожения, не задумываясь о своей судьбе или участи, не ведая ни мгновения мира, не имея ни капли веры, не умея молиться, — как дикари, бессильные и телом и духом, деятельные не как личности, но как микробы в организме больного.
<...>

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

<...>
Гику укачало, в Арахо́ве он выполз из машины и блевал в сторонке. Я стоял на краю глубокого каньона и, заглядывая вниз, увидел краем глаза тень орла, кружащего над бездной. Мы находились на самом гребне гор, и земля вокруг, казалось, ещё продолжает корчиться в судорогах. У самой деревушки вид был унылый, замёрзший и одинокий, словно лавина отрезала её от основного мира. Непрестанный шум невидимого ледяного водопада, казалось, доносится со всех сторон. От близости орлов, их таинственных тёмных теней, скользивших по земле, холодящее, тоскливое чувство заброшенности лишь усиливалось. И всё же на всём пространстве от Араховы и до окрестностей Дельф земля являет собой непрерывное величественное, волнующее зрелище. Вообразите кипящую котловину, куда спускается бесстрашное племя людей, чтобы устлать её дно волшебным ковром. Вообразите этот ковёр невиданной красоты. Вообразите, что люди трудятся несколько тысяч лет и что позволить себе прерваться, отдохнуть хотя бы один сезон — значит потерять плоды вековой работы. Вообразите, что всякий раз, когда земля стонет, чихает или икает, ковёр на их горе рвётся в клочья. Вообразите, что каждый цвет или оттенок, что составляют этот танцующий ковёр земли, по своей раскошности и изысканности способен поспорить с самыми прекрасными витражами средневековых соборов. Вообразите всё это и полу́чите лишь смутное представление о картине, меняющейся от часа к часу, от месяца к месяцу, от года к году, от тысячелетия к тысячелетию. И вот, окончательно потрясённый, опьянённый, оглушённый увиденным, вы приближаетесь к Дельфам. Допустим, четыре часа пополудни и туман с моря полностью переиначил мир. Вы в Монголии, и слабое теньканье колокольцев за лощиной говорит о приближении каравана. Море превратилось в горное озеро, парящее в небе над вершинами, где солнце шипит и брызжет, как омлет с ромом. На слепящей стенке ледника, на мгновение освобождающейся от тумана, некто молниеносно начертал неведомые письмена. В другой стороне, прояснившейся, словно удалили катаракту, у отвесного склона скалы плещется море травы. Оно цвета весеннего равноденствия и того зелёного цвета, что на мгновение вспыхивает между звёздами.
<...>

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

<...>
Мне снился кошмар. Всемогущий Зевс тихо и бесконечно покачивал меня в пылающей колыбели. Обжаренного до хрустящей корочки, меня нежно окунули в море крови. Я долго плыл среди расчленённых тел с вырезанных на них крестом и полумесяцем. Наконец показался скалистый берег, голый и совершенно безлюдный. Я побрёл к пещере в склоне горы. В неверном свете в её глубине я увидел огромное сердце, алое, как рубин, свисающее со свода в огромной паутине. Оно пульсировало, и с каждым толчком на землю падала огромная капля крови. Сердце было слишком большим для любого живого существа. Оно было даже больше, чем сердце бога. Оно — как сердце агонии, сказал я вслух, и, едва я произнёс эти слова, оно исчезло и непроглядная тьма объяла меня. Я без сил опустился на землю и разразился рыданиями, отражавшимисы эхом от стен пещеры и столь неистовыми, что я не мог дышать.
<...>

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"