Mansch едет в Казань!

Mansch едет в Казань!

(All your base are belong to us)

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

<...>
Едва я забрался в машину, припустил дождь, сперва слегка, потом всё сильней и сильней. К тому времени, как мы покинули плодородную равнину, земля представляла собой бурлящее водное пространство; то, что было окаменевшей на солнце глиной, песком, бесплодной почвой, пустошью, теперь представляло собой ряд затопленных террас, пересекаемых коричневыми бурными водопадами, реками, текущими во всех направлениях, мчащимися к огромной впадине, над которой поднимался пар, и заполненной мрачными глыбами земли, сучьями деревьев, камняли, кусками сланца, руды, дикими цветами, мёртвыми насекомыми, ящерицами, тачками, пони, собаками, кошками, будками уборных, жёлтыми кукурузными початками, птичьими гнёздами — всем, что не имело разума, или ног, или корней, чтобы спастись или устоять перед напором стихии. По другую сторону горы, под всё тем же проливным дождём, мы проезжали мимо мужчин и женщин, сидящих, держа зонт над головой, верхом на крошечных животных, которые неторопливо спускались по склону. Молчаливые, печальные фигуры, движущиеся черепашьим шагом, как упорные пилигримы на пути к святыне. Громадные утёсы-часовые, взгромоздившиеся на плечи друг другу, как шаткие пирамиды спичечных коробков на каминной доске у Пикассо, превратились в исполинские шишковатые грибы, сочащиеся чёрным пигментом. Покосившиеся, грозящие рухнуть, они под неистовствущим ливнем казались даже более страшными, чем прежде. Время от времени впереди вставала плоская гора, массив в тонких прожилках руд, несущий на вершине крохотное белое святилище под голубой крышей. Если б я не знал, что это Крит, то вообразил бы, что нахожусь на каком-то таинственном жутком монгольском плато, на запретном перевале, охраняемом злыми духами, которые затаились, поджидая случайного путника, чтобы свести его с ума своими трёхногими мустангами и мертвецами, красными от хны, что стоят, как замёрзшие семафоры, в лунном свете унылой ночи.
<...>

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

<...>
Но переместимся дальше — к Сатурну. Впечатление, какое производит на профана Сатурн, как и наша Луна, когда смотришь на них сквозь увеличительные линзы, должно вызывать в учёном инстинктивный протест и сожаление. Никакие сведения и цифры, касающиеся Сатурна, никакое увеличение не могут объяснить того неоправданного тревожного чувства, какое вид этой планеты рождает в наблюдателя. Сатурн — живой символ всего мрачного, болезненного, бедственного, рокового. Его молочно-белый неизбежно вызывает ассоциации с требухой, гноем, чувствительными органами, укрытыми от чужого глаза, позорными болезнями, пробирками, лабораторными препаратами, воспалёнными миндалинами, мокротой, эктоплазмой, унылым предвечерьем, приступом меланхолии, войной ункуба и суккуба, бесплодием, анемией, мнительностью, пораженческим настроением, запором, антитоксинами, дурацкими романами, грыжей, менингитом, замшелыми законами, кабинетной волокитой, жизнью пролетариев, мерзкими лавчонками, Христианским союзом молодых людей, собраниями "Христианского действия", спиритическими сеансами, поэтами вроде Т.С. Эллиота, фанатиками вроде Александра Доуи, целителями вроде Мэри Бейкер Эдди, политиками вроде Чемберлена, роковой случайностью вроде банановой корки и разбитой башки, мечтами о лучших днях, которые оканчиваются тем, что попадаешь под грузовик, тонешь в собственной ванне, случайно убиваешь лучшего друга, умираешь от икоты вместо того, чтобы пасть на поле брани, и так далее ad infinitum¹. Сатурн воздействует пагубной магией инертности. Его кольцо, согласно утверждениям учёных мужей, плоское, как бумага, — это обручальное кольцо, связывающее его вечными узами с естественной смертью или бессмысленным концом. Чем бы ни был Сатурн для астронома, для человека на улице — это знак жестокого рока. Человек несёт его в сердце, потому что его жизнь, некоторым образом обессмысленная, заключена в этом абсолютном знаке, и он может быть уверен, что, если ничто другое не прикончит его, рок не промахнётся. Сатурн — это жизнь в напряжённом ожидании, нет, не смерти, а чего-то вроде бессмертия, то есть неспособности умереть. Сатурн как некий атавизм — двойной сосцевидный отросток души. Сатурн как рулон обоев, намазанный на лицевой стороне клейкой харкотиной, которая, как считают отделочники, незаменима в их metier². Сатурн — это та зловещего вида дрянь, что отхаркиваешь наутро после того, как накануне выкуришь несколько пачек сухих, мягких, приятных сигарет. Сатурн — это отсрочка, оказывающаяся бессрочной. Сатурн — это сомнение, недоверие, скептицизм, факты ради фактов, и чтобы никаких выдумок, никакой мистики, ясно? Сатурн — это кровавый пот , которым добыты знания ради знания, сгустившийся туман бесконечных поисков маньяком того, что всегда находится у него под носом. Сатурн безумно меланхоличен, потому что не знает и не признаёт ничего, кроме меланхолии; он как медведь в спячке, живущий собственным жиром. Сатурн — это символ всех знамений и суеверий, липовое доказательство божественной энтропии, липовое, потому что, окажись правдой, что Вселенная останавливается, Сатурн бы давным-давно расплавился. Сатурн вечен, как страх и нерешительность; он становится всё бледнее, всё туманней с каждым компромиссом, каждой капитуляцией. Робкие души плачут по Сатурну, совсем как дети, которые, считается, плачут по Кастории. Сатурн даёт нам ровно столько, сколько мы просим, не каплей больше. Сатурн — это белая надежда белой расы, которая бесконечно лепечет о чудесах природы и занимается тем, что уничтожает величайшее чудо — ЧЕЛОВЕКА. Сатурн — это звёздный самозванец, претендующий на роль великого Вершителя судеб, Мсье де Пари, автоматического выключателя мира, поражённого атарксией. Пусть небеса поют свою осанну — этот лимфатический шар никогда не перестанет слать свои молочно-белые лучи смертной тоски.

Это эмоциональный снимок планеты, чьё необычное влияние продолжает угнетать почти погасшее сознание человека. Она представляет собой самое безрадостное зрелице на небесах. Она отвечает всем вызывающим малодушный страх образам, поселившимся в человеческой душе; она — единственное вместилище всего отчаяния и безнадёжности, которым человечество поддалось со времён незапамятных. Она станет невидимой только тогда, когда человек исторгнет её из своего сознания.
<...>

¹ До бесконечности (лат.).

² Ремесло (фр.).

Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

Долго идти не хотелось, и мальчик остановился и сел, сначала на корточки, потом, оперевшись на руки, по-турецки.

Вокруг простиралась степь в своём самом ярком наряде — было время цветения всего, что может здесь цвести. Это бескрайнее поле трудилось всё лето, разделяя между миллионами своих жителей все свои запасы, чтобы они подарили затем ему семена своих детей, укрыли его от солнца своей тенью. Мальчик выбрал место повыше, чтобы было интересней смотреть по сторонам и для лучшего обзора примял перед собой траву. Солнце светило ему в спину, уже не такое жаркое в этот вечер, и длинная тень далеко уходила от него сначала по его пригорку вниз, потом дальше по равнине ещё на добрый десяток метров.

Вокруг кипела работа по подготовке жителей ко сну. Цветы набирали последнего перед ночью солнечного тепла, все крылатые насекомые перелетали от цветка к цветку, но уже не так дотошно, как днём, когда ни один цветок не оставался непосещённым. У кого крыльев не было, ползал по стеблям вверх и вниз и тоже не оставался без добычи. Насытившиеся за день мошкарой птички играли друг с другом в траве, изредка взлетая выше неё с тем, чтобы напасть на соперника сверху.

Мальчик любил сидеть так долго, но не мог сидеть неподвижно, у него то затекала нога, то уставали руки, на которые он упирался. Ложась на живот, он переключал внимание на какой-то участок земли или травы, на котором умудрялись уместиться десятки живых существ, каждый из которых жил своей жизнью и знать ничего не хотел ни про кого другого, поэтому так интересно было наблюдать за их поведением, когда они с кем-то встречались. А когда он садился или даже вставал, он мог видеть мир других размеров, побольше, но такой же густонаселённый и суетливый.

Сегодня мальчик не знал, хочет ли он остаться здесь надолго или скоро вернётся туда, откуда пришёл. Но по крайней мере сейчас он не хотел никуда уходить и сидел прямо, не смотря никуда конкретно, а просто вперёд, и наслаждался тихим трудолюбием всей этой природы.

Потом тело почувствовало лёгкий толчок.

Он был настолько слабо ощущаемый и приятный, что ничем не отличался от остальных физических впечатлений этого заката. С точно таким же усилием из травы могла вылететь маленькая песчаная птичка, или слабый порыв ветра пододвинуть сползшие на лоб волосы ближе к переносице. Мальчик просто отметил про себя это событие, и стал наблюдать дальше.

Но для воображаемого стороннего наблюдателя это спокойствие длилось всего мгновение, а после в сознании мальчика последнее событие стало занимать всё больше места, оттесняя другие, рядовые моменты. Он подумал, что же такое произошло, что могло удивить его в этом тягучей жаркой картине мира. Прислушался к себе — внутренние органы его как бы выбрировали, медленно, с малой амплитудой, и через три-четыре цикла качения замерли, но не в своём обыкновенном положении, а как будто наклонившись к спине, как если бы маятник взяли и остановили рукой у одной из стенок напольных часов. Во рту немного пересохло.

Мир, стоявший перед его глазами, остался прежним, разве что чуть прибавилось красок полевых цветов, да тень его фигуры стала едва заметно резче. Это показалось ему красивым и вместе с тем настораживало. А так как впереди ровным счётом ничего не происходило, он решил обернуться лицом к солнцу.

Там, откуда он пришёл сюда, почему-то вместо одного закатного Солнца было два, хотя поначалу он не мог их разделить, так близко они висели рядом в небе. Одно, наверное настоящее Солнце было в центре белого цвета, по краям проходила плотная ярко-оранжевая полоса, а за ней во все стороны расходилось жёлтое осеннее тепло — всё как обычно. Второй же, Гость, имел неправильную ромбовидную форму с закруглёнными краями, был вполовину меньше первого солнца и потихоньку, но всё же не очень медленно рос в размерах в стороны и протягивая свой нижний конец к земле, стараясь всё большей площадью соприкоснуться с первым. Облака разбегались от Гостя в разные стороны, но не успевали и испарялись в голубизне неба.

Ромб захватывал неба всё больше и больше, сглаживал свои края и в конце концов превратился в большой овал с дырой посередине, внутри которой проглядывала полоска чистейшего цвета неба, а в центре висело всё то же второе Солнце.

Это видение совсем не пугало мальчика, какая-то беззаботность заставляла его продолжать сидеть вполоборота, опираться на правую руку и наблюдать за происходящим. Он изучал все контуры явления, следил за его ростом; второе Солнце грело его также, как и первое.

Затем он заметил, как от Гостя вниз к земле стар расти столб, по своему виду похожий на раскалённый воздух, вырывающийся порой из уличной печки-"буржуйки", если в неё засунуть сразу много сена и оно загорится одновременно — он проделывал это не раз, когда был за городом с родителями. Мальчик на секунду вспомнил об этом, вспомнил, кто он есть, как его зовут, сколько ему лет, но тут же обо всём этом забыл как о чём-то бесполезном и стал смотреть дальше.

Навстречу спускащемуся с небес столбу от земли, ровно под вторым солнцем, стал подниматься вверх точно такой же кружащийся вокруг своей оси поток, такой же неровный, отбрасывающий блики от своей изменяющейся поверхности. Вначале на концах они сходили на нет и не были видны, как будто не стремились друг к другу и лениво покачивали своими сужающимися окончаниям в воздухе, то напрявляя себя друг на друга, то отворачиваясь и отклоняясь в стороны. Но крутящая их сила не позволяла им слишком расходиться и всё сильнее тянула нижний вихрь вверх к центру оранжевого овала. Скорость их сближения всё увеличивалась, и наконец они соединились, сначала остриями своих конусов, а затем уже всеми своими полыми телами. Основание воздушный цилиндр имел толще своего тела и как будто поддерживал собой второе солнце, опираясь на землю.

В момент этого соединения мальчик снова почувствовал толчок, который не подбросил его вверх, как он почему-то был уверен, а подтолкнул его ближе к солнцу, даже не подтолкнул, а подтянул, потому что это был не толчок в спину, а притягивание всего его тела вперёд со стороны груди. Вся трава вокруг него и насколько хватало глаз также качнулась вперёд.

Ему показалось, что всё поле превратилось из сухой степи в море, по которому шла единственная волна высотой со стебли растущих на ней цветов. Волна эта приближалась к нему в полной тишине с очень большой скоростью — ещё две секунды назад она была далеко-далеко, видимая из-за того, что вся растительность вокруг полегла, — и почти сразу она оказалась в сотне метров от него. Мальчик начал подниматься.

Мгновенно волна настигла его и сбила с ног, почва как будто уехала вперёд, в сторону Гостя, а он упал назад на руки и беспомощно сел с вытянутыми ногами. Резко вдохнув, он закашлялся от пыли, поднятой волной. Обернувшись, он увидел, что трава снова встала в полный рост и слегка покачивается, как ни в чём ни бывало. Но это уже не интересовало мальчика, его занимал только Гость, который оказался не только красивым, но и опасным.

А дальше случилось то, что мальчик уже ожидал. Что-то внутри Гостя сначала немного сжалось, затем сверкнуло, он резко вырос в размерах и лопнул, как подсвеченный изнутри шарик с газом. Из его центра во все стороны стал расти прозрачный шар того же вида, что и газовая опора Гостя. Шар искажал голубизну неба, казалось, что через него можно заглянуть сквозь небо в чистый тёмный космос и увидеть звёзды. Это было очень красивое зрелище, так как мальчик ни разу в своей жизни не видел вблизи фейерверков.

Красиво было до тех пор, пока шар, увеличиваясь в размере, не коснулся своей нижней поверхностью степи. Трава там, далеко-далеко, загорелась, а стенки шара продолжали расходиться в стороны, выжигая на своём пути землю. Мальчик понял, что с той же невероятной скоростью, с которой к нему шла волна цветов, к нему приближается теперь и огонь. Бежать он уже не мог, ноги не слушали его, и очень скоро такая красивая стенка шара, на таком близком расстоянии уже не так чётко видимая, приблизилась вплотную. Хотелось осторожно потрогать её рукой, такая она была красивая.

Мальчик инстинктивно вдохнул этот огонный воздух полной грудью, и словно глоток раскалённого металла свободно прошёл сквозь него и безо всяких помех вышел в спине между лопаток. Он уже не понимал, сидит ли он на месте в том положении, как его сшибла с ног волна, или летит прочь параллельно земле, прилипнув лицом и грудью к густой плёнке всё растущего шара. Всё остальноё происходило в какие-то мгновения. Мальчику оставалось только с любопытством следить за тем, что происходило с его собственным телом.

Его рёбра сломались одновременно, грудная клетка как будто раскрыла двухстворчатую входную дверь внутрь тела. Вся кожа спереди и сзади почернела, покрылась сеткой трещин, и каждый её кусочек, оторванный теперь от других, стал уменьшаться, сгорая и загибая наружу края. Плоть отделялась от скелета кусками разного размера и улетала назад с ещё большей скоростью. Голова была сильно закинута назад, и кожа от подбородка до низа горла впеклась внутрь рта. Руки то свободно развевались позади тела, то размахивали во все стороны, лишённые почти всего мяса, сначала потеряли свои кисти, затем кости по локоть, затем оторвались сами по себе.

Полутело-полускелет теперь уже не летел ровно у земли, а кувыркался как брошенная в воздух тряпичная кукла. Потом, потеряв свою опору, стенку всё уходившего вдаль шара, оно упало на землю и ещё прокатилось по ней десяток метров, рассыпаясь на части. Дальше всех закатился череп, чёрный от обуглившегося мяса. Он лежал вниз лицом, если у него ещё было лицо, на пепле, оставшемся от травы, и лежал неподвижно, несмотря на гулявший вокруг горячий ветер.


Сон кончился. Остался привкус страха во рту, и как мальчик не сглатывал слюну, он не проходил.