Генри Миллер, "Плексус".
<...>
Однажды вечером, когда мы не спеша прогуливались по Второй авеню и я как раз собирался в очередной раз бросить взгляд на витрину книжной лавки, с которой смотрело на прохожих лицо Достоевского (его портрет с незапамятных времён придавал лавке респектабельность), нас настигло бурное приветствие человека, которого Артур Реймонд именовал не иначе, как старейшим из своих друзей. Перед нами был Нахум Юд собственной персоной. Нахум Юд писал на идише. Низкорослый, с огромной головой, поросшей рыжими волосами, он производил неизгладимое впечатление своей физиономией, словно вытесанной грубым резцом и более всего напоминавшей кувалду. Стоило ему начать говорить, и вас осыпало дробью: слова буквально цеплялись одно за другое. Открывая рот, Нахум Юд не только шипел и вспыхивал, как бикфордов шнур, но и фонтанировал, обдавая собеседника неиссякаемым потоком слюны. Акцент у него, выходца из Литвы, был поистине чудовищный. А улыбка — неподражаемая, как у ощерившегося крупнокалиберного орудия. Она придавала его лицу свирепое обаяние Джека-фонарщика.
Я никогда не видел, чтобы Нахум Юд пребывал в ином состоянии, нежели кипуче-эйфорическое. Вот он только что открыл для себя нечто чудесное, нечно неслыханное, нечно неповторимое. Само собой, изливая на вас свой энтузиазм, он попутно обдавал вас каскадом брызг. Однако струя, выплёскивающаяся меж его передних зубов, имела то же ободряющее действие, что и игольчатый душ. Правда, подчас вместе с нею на ваших щеках имели шанс приземлиться несколько непрошеных семечек.
Ухватившись за книгу, которую я держал под мышкой, он прорычал:
— Что это вы читаете? А-а, Гамсун. Отлично! Прекрасный автор. — И продолжал, не оставив себе времени поздороваться: — Надо нам привесть где-нибудь и потолковать. Вы куда направляетесь? Кстати, вы обедали? Я проголодался.
— Прошу прощения, — заметил я, — мне нужно взглянуть на Достоевского.
<...>
Однажды вечером, когда мы не спеша прогуливались по Второй авеню и я как раз собирался в очередной раз бросить взгляд на витрину книжной лавки, с которой смотрело на прохожих лицо Достоевского (его портрет с незапамятных времён придавал лавке респектабельность), нас настигло бурное приветствие человека, которого Артур Реймонд именовал не иначе, как старейшим из своих друзей. Перед нами был Нахум Юд собственной персоной. Нахум Юд писал на идише. Низкорослый, с огромной головой, поросшей рыжими волосами, он производил неизгладимое впечатление своей физиономией, словно вытесанной грубым резцом и более всего напоминавшей кувалду. Стоило ему начать говорить, и вас осыпало дробью: слова буквально цеплялись одно за другое. Открывая рот, Нахум Юд не только шипел и вспыхивал, как бикфордов шнур, но и фонтанировал, обдавая собеседника неиссякаемым потоком слюны. Акцент у него, выходца из Литвы, был поистине чудовищный. А улыбка — неподражаемая, как у ощерившегося крупнокалиберного орудия. Она придавала его лицу свирепое обаяние Джека-фонарщика.
Я никогда не видел, чтобы Нахум Юд пребывал в ином состоянии, нежели кипуче-эйфорическое. Вот он только что открыл для себя нечто чудесное, нечно неслыханное, нечно неповторимое. Само собой, изливая на вас свой энтузиазм, он попутно обдавал вас каскадом брызг. Однако струя, выплёскивающаяся меж его передних зубов, имела то же ободряющее действие, что и игольчатый душ. Правда, подчас вместе с нею на ваших щеках имели шанс приземлиться несколько непрошеных семечек.
Ухватившись за книгу, которую я держал под мышкой, он прорычал:
— Что это вы читаете? А-а, Гамсун. Отлично! Прекрасный автор. — И продолжал, не оставив себе времени поздороваться: — Надо нам привесть где-нибудь и потолковать. Вы куда направляетесь? Кстати, вы обедали? Я проголодался.
— Прошу прощения, — заметил я, — мне нужно взглянуть на Достоевского.
<...>
Комментариев нет:
Отправить комментарий