Генри Миллер, "Сексус"

<…>
 В творце-художнике есть что-то общее с героем. Хотя он действует совсем на другому поприще, он тоже верит, что предлагает решение проблем. Но его триумфы — мнимые. После свершения каждого великого дела перед государственным деятелем, воителем, поэтом или философом жизнь предстаёт всё в том же загадочном обличье. Сказано, что счастливейшие народы из тех, у которых нет истории. Тот же, кто имеет историю, кто историю творит, лишь подчёркивает своей деятельностью бесплодность великих подвигов. В конечном счёте он исчезает так же бесследно, как и тот, кто просто жил и радовался.
 Творческая личность (в борении со своей средой) должна испытывать радость, которая уравновешивает, если не превосходит, муки самовыражения. Художник, говорим мы, живёт в своей работе. Но этот уникальный способ очень зависит от индивидуальности. Только в той мере, в какой художник постигает разнообразие жизни, её щедрость, он может сказать, что живёт в своём произведении. Если такого постижения нет, то не имеет смысла и не даёт никакого преимущества замена живой реальности на воображаемую жизнь. Каждый, кто сремится подняться над повседневным мельтешением, делает это не только в надежде расширить или углубить свой жизненный опыт, но и просто начать жить. Только так борьба художника приобретает смысл. Взгляни под этим углом зрения — и разница между успехом и поражением стирается. Вот это и постигает в пути каждый большой художник: процесс, в который он вовлечён, даёт жизни другое измерение; идентифицируя себя с этим процессом, он расширяет жизнь. А раз так, то подстерегающая его, готовая над ним восторжествовать смерть отодвигается в сторону, он защищён от неё. И он понимает наконец, что великую загадку никогда не разгадаешь, она включена в твою подлинную суть. Сам стань частью тайны, прими её в себя и живи с ней. В этом приятии в себя и заключается решение: искусство — не эгоистические выверты интеллекта. Через искусство, кроме того, усиливается в конце концов контакт с реальностью: вот какое великое открытие совершает художник. Здесь всё игра и выдумка, здесь нет твёрдой опоры для метания стрел, рассеивающих миазмы глупости, алчности и невежества. Мир не надо приводить в порядок: мир сам по себе воплощённый порядок. Это нам надо привести себя в согласие с этим порядком, надо понять, что мировой порядок противопоставлен тем благоизмышленным порядочкам, которые нам так хочется ему навязать. Мы стремимся к власти, чтобы утвердить добро, истину, красоту, но добиться её мы можем только путём разрушения одного другим. Это счастье, что у нас нет силы. Перво-наперво мы должны приобрести способность провидения, а потом научиться выдержке и терпению. До тех пор, пока мы будем покорно признавать, что есть взгляд зорче нашего, пока будем хранить почтение и веру в высшие авторитеты, слепые будут поводырями слепых. Люди, верящие тому, что усердием и мозгами можно преодолеть всё, тем более оказываются обескураженными донкихотским и непредвиденным поворотом событий. Это те, кто вечно разочарован, не в состоянии упрекнуть своих божков или самого Бога, они оборачиваются к своим собратьям, в бессильной ярости оглашая воздух пыстыми словесами: «Предательство! Глупость!» — и прочим, и тому подобным.
<…>

Генри Миллер, "Сексус"

<…>
 Бывает время, когда идеи порабощают человека, когда он становится жалкой жертвой чужой воли, чужого разума. Это происходит, так сказать, в периоды деперсонализации, когда борющиеся в нём «я» как бы отклеиваются друг от друга. Обычно к идеям не очень-то восприимчивы: идеи возникают и исчезают, их принимают и отбрасывают, надевают, как рубашки, и стаскивают, как грязные носки. Но в периоды кризисов, когда разум дробится и крошится, как алмаз под ударами сокрушительного молота, эти невинные плоды мечтательного разума западают и оседают в расщелинах мозга, начинается незаметный процесс инфильтрации и возникают определённые и бесповоротные изменения личности. Внешне никакого резкого изменения нет, человек не меняет вдруг своих манер, напротив, он ведёт себя ещё более «нормально», чем прежде. Эта кажущаяся нормальность всё больше и больше становится покровительственной, маскировочной окраской. Постепенно от маскировки внешней он переходит к маскировке внутренней. С каждым кризисом, однако, он всё основательнее осознаёт перемену… Нет, не перемену, скорее, усиление каких-то глубоко запрятанных в нём свойств. И теперь, когда он закрывает глаза, он может увидеть себя. Он не смотрит больше сквозь маску. Точнее говоря, он видит без помощи органов зрения. Видение без зрения, осязание неосязаемого, слияние зрительного и звукового образов, сердцевинный узелок паутины. Сюда стремятся те, кто избегает грубого взаимопроникновения чувств; здесь слышны обертоны осторожного узнавания друг друга, обретения сияющей трепещущей гармонии. Нет здесь ни обиходных речей, ни чётко очерченных граней.
 Тонущий корабль погружается медленно: верхушки мачт, мачты, бортовой такелаж. На океанском ложе смерти обескровленный остов украшается жемчужинами, неумолимо начинается жизнь анатомическая. То, что было кораблём, превращается в безымянное и уже несокрушимое ничто.

[…]

 Люди, как и корабли, тонут снова и снова. Только память спасает их от бесследного рассеивания в пространстве. Поэты вяжут стихи, и петли этого вязания — соломинки, брошенные погружающемуся в небытие человеку. Призраки карабкаются по мокрым трапам, бормочут что-то на тарабарском наречии, срываются в головокружительном падении, твердят числа, даты, факты имена; они — то облачко, то поток, то снова облачко. Мозг не может уследить за изменяющимися изменениями; в мозгу ничего нет, ничего не происходит, только ржавеют и снашиваются клетки. Но в разуме беспрестанно создаются, рушатся, соединяются, разъединяются и обретают гармонию целые миры, не поддающиеся классификации, определению, уподоблению. Идеи — неразрушимые элементы Вселенной Разума — образуют драгоценные созвездия духовного мира. Мы движемся в орбитах этих звёзд: свободно — если следуем их замысловатым чертежам, через силу и принуждённо — если пробуем подчинить их себе. Всё, что вовне, — лишь проекция лучей, испускаемых машиной сознания. Творение — вечное действо, совершающееся на линии границ двух миров. Оно спонтанно и закономерно, послушно закону. Мы отходим от зеркала, поднимается занавес. Séance permanente¹. Лишь безумцы исключаются из этого действа. Те, кто, как говорится, «потерял разум». Для них так и не кончается их сон. Они остаются стоять перед зеркалом и крепко спят с открытыми глазами; их тени заколочены в гробах памяти. Их звёзды сплющиваются в то, что Гюго называл «ослепительным зверинцем солнц, превращённых в пуделей и ньюфаундлендов Необъятного».
<…>

¹ Непрерывное действие (фр.).