Генри Миллер, "Плексус".
<…>
Рядом со мной, когда я пишу эти строки, лежит фотография, вырванная из книги, фотография неведомого китайского мудреца, живущего в наше время. То ли фотограф не знал, кто он такой, то ли мудрец утаил своё имя. Мы знаем только, что он из Пекина; других сведений нам не сообщают. Когда я смотрю на эту фотографию, у меня такое чувство, что он здесь, со мною в комнате. Он живее — даже на фотографии — всех, кого я знаю. Он не просто «человек духовный», он выражение духовности. Можно сказать, он — сама Духовность. Всё это сосредоточилось в выражении его лица. Взгляд, устремлённый на вас, сияет радостью и внутренним светом. Он говорит открыто: «Жизнь — это блаженство!»
Вы полагаете, что для него, взирающего на мир с той выси, на которую он — безмятежный, лёгкий, как птица, познавший всю всеобъемлющую мудрость — вознёсся, морфология истории что-то значит? Здесь не встаёт вопрос о замене горизонта лягушки на горизонт орла.1 Здесь мы имеем горизонт Бога. Он «там», и его положение неизменно. Горизонт его заменило сострадание. Он не проповедует мудрость — он излучает свет.
Вы полагаете, он уникален? Я так не полагаю. Я верю, что в мире, притом в самых неожиданных местах (разумеется), есть люди — или боги, — подобные этому светлому человеку. Это не какие-то загадочные натуры, но открытые, искренние люди. В них нет ничего таинственного; они постоянно у всех «на виду». Если нам не влечёт к ним, то это лишь потому, что мы не способны воспринять их божественную простоту. «Просветлённые», говорим мы о таких людях, но никогда не задаёмся вопросом, чем они просветлены. Поддерживать в себе пламя духа (кое есть жизнь), излучать бесконечную радость, хранить безмятежность среди хаоса мира, оставаясь при том частью мира, человечным, божественно человечным, ближе любого брата, — почему мы не стремимся к этому? Есть ли роль более благодарная, серьёзная, глубокая, заманчивая? Если есть, поведайте об этом с горы! Мы тоже хотим знать. И хотим знать немедленно.
Мне не нужно ждать, что вы ответите. Ответ я вижу вокруг себя. Это не совсем ответ — это уклонение от ответа. Просветлённый с фотографии на столе не сводит с меня глаз: он не боится пристально смотреть миру в лицо. Он не отвергал мир, не отрекался от него, он — часть его, точно так же как камень, дерево, животное, цветок и звезда. Он сам — этот мир, со всем, что только в нём существует…
Когда я гляжу на людей вокруг, я вижу одни профили. Они отворачиваются от жизни — она слишком жестока, слишком ужасна, слишком то, слишком сё. Жизнь для них подобна страшному дракону, и вид чудовища лишает их воли. Если б им только хватило мужества прямо посмотреть в драконью пасть!
<…>
Рядом со мной, когда я пишу эти строки, лежит фотография, вырванная из книги, фотография неведомого китайского мудреца, живущего в наше время. То ли фотограф не знал, кто он такой, то ли мудрец утаил своё имя. Мы знаем только, что он из Пекина; других сведений нам не сообщают. Когда я смотрю на эту фотографию, у меня такое чувство, что он здесь, со мною в комнате. Он живее — даже на фотографии — всех, кого я знаю. Он не просто «человек духовный», он выражение духовности. Можно сказать, он — сама Духовность. Всё это сосредоточилось в выражении его лица. Взгляд, устремлённый на вас, сияет радостью и внутренним светом. Он говорит открыто: «Жизнь — это блаженство!»
Вы полагаете, что для него, взирающего на мир с той выси, на которую он — безмятежный, лёгкий, как птица, познавший всю всеобъемлющую мудрость — вознёсся, морфология истории что-то значит? Здесь не встаёт вопрос о замене горизонта лягушки на горизонт орла.1 Здесь мы имеем горизонт Бога. Он «там», и его положение неизменно. Горизонт его заменило сострадание. Он не проповедует мудрость — он излучает свет.
Вы полагаете, он уникален? Я так не полагаю. Я верю, что в мире, притом в самых неожиданных местах (разумеется), есть люди — или боги, — подобные этому светлому человеку. Это не какие-то загадочные натуры, но открытые, искренние люди. В них нет ничего таинственного; они постоянно у всех «на виду». Если нам не влечёт к ним, то это лишь потому, что мы не способны воспринять их божественную простоту. «Просветлённые», говорим мы о таких людях, но никогда не задаёмся вопросом, чем они просветлены. Поддерживать в себе пламя духа (кое есть жизнь), излучать бесконечную радость, хранить безмятежность среди хаоса мира, оставаясь при том частью мира, человечным, божественно человечным, ближе любого брата, — почему мы не стремимся к этому? Есть ли роль более благодарная, серьёзная, глубокая, заманчивая? Если есть, поведайте об этом с горы! Мы тоже хотим знать. И хотим знать немедленно.
Мне не нужно ждать, что вы ответите. Ответ я вижу вокруг себя. Это не совсем ответ — это уклонение от ответа. Просветлённый с фотографии на столе не сводит с меня глаз: он не боится пристально смотреть миру в лицо. Он не отвергал мир, не отрекался от него, он — часть его, точно так же как камень, дерево, животное, цветок и звезда. Он сам — этот мир, со всем, что только в нём существует…
Когда я гляжу на людей вокруг, я вижу одни профили. Они отворачиваются от жизни — она слишком жестока, слишком ужасна, слишком то, слишком сё. Жизнь для них подобна страшному дракону, и вид чудовища лишает их воли. Если б им только хватило мужества прямо посмотреть в драконью пасть!
<…>
1 «Взирать на мир не с высоты, как Эсхил, Платон, Данте и Гёте, а с точки зрения повседневных потребностей и назойливой действительности, — я обозначаю это как замену горизонта орла на горизонт лягушки» — цитата из «Заката Европы» Освальда Шпенглера.
Комментариев нет:
Отправить комментарий