Генри Миллер, "Колосс Маруссийский"

В завершении своей книги "Колосс Маруссийский" Миллер говорит о своём друге, греческом поэте Георгосе Кацимбалисе, для которого он и написал её. Миллер видит в Георгосе отражение всей греческой натуры, с которой он познакомился во время своего пятимесячного путешествия по стране. На фоне "бесплодной пустыни европейской цивилизации" Греция и её население видится писателю как по-прежнему живой организм, не затронутый гниением высокоразвитых обществ, открытый всему новому, что происходит на земле Эллады буквально каждый день на каждой улице, на склоне каждой горы, на побережье каждого острова прямо под носом местных жителей, которые, казалось бы, привыкли к этим пейзажам и просто не могут заметить никаких изменений, да и сам факт этих изменений будет маловероятен на взгляд европейца. Турист видит море, небо и солнце в нём, и по прошествии недели уезжает с загаром и мимолётными воспоминаниями, в то время как грек дышит вместе со своей землёй, кормится ею и ощущает её сердцебиение.

<...>
Я выбрал этот образ наугад, но сколь он уместен и точен! Когда я думаю о Кацимбалисе, наклоняющемся, чтобы сорвать цветок, растущий на голой земле Аттики, передо мною встаёт весь греческий мир, его прошлое, настоящее и будущее. Я вновь вижу округлые низкие курганы, в которых были захоронены знаменитые мертвецы; вижу сиреневый цвет, в котором жёсткий низкорослый кустарник, выветренные скалы, громадные валуны на дне пересохшей реки сверкают слюдяным блеском; я вижу плывущие по морю миниатюрные строва, отороченные ослепительно белой каймой прибоя; вижу орлов, взлетающих с головокружительных уступов недоступных горных вершин, их мрачные тени скользят по цветистому ковру земли снизу; я вижу одинокие фигуры пастухов, бредущих со своими отарами через каменистый перевал, и руно овец, золотое, как во дни легенд; я вижу женщин, собравшихся у источника в оливковой роще, — их одежды, жесты, разговоры не изменились с библейских времён; я вижу величественного почтенного священника — совершенное сочетания мужского и женского, лик его светел, приветлив, покоен и исполнен достоинства; вижу геометрический природный узор, созданный самой землёй в оглушающей тишине. Греческая земля раскрывается передо мною, как Книга Откровения. Я никогда не знал, что земля вмещает в себя столь многое; я ходил будто с завязанными глазами, спотыкаясь и неуверенно нащупывая путь; я был горд и самонадеян, доволен фальшивой, ограниченной жизнью городского человека. Свет Греции открыл глаза мои, проник в мои поры, обогатил душу. Я вернулся в мир, найдя истинный центр и реальный смысл революции. Никакие военные конфликты между народами земли не могут нарушить это равновесие. Греция может быть вовлечена в войну, как сейчас вовлекают в неё нас¹, но я категорически отказываюсь быть чем-то меньшим, недели гражданин мира, коим мысленно объявил себя, когда стоял в гробнице Агамемнона. С того дня моя жизнь посвящена возрождению утраченной божественности человека. Мир всем людям, говорю я, и да будет жизнь более полной!

FINIS

Вырванное из контекста последнее предложение не должно звучать так слащаво, как может показаться; это послание звучит из уст писателя как эссенция всего приобретённого им опыта, испытанных ощущений, данных ему греческой землёй и её живой, находящейся всегда рядом с каждым живущим там историей.

¹ Строки писались в канун Второй Мировой войны.